его ищу. Наверно, разносит клиентам свою водку.
– Ну конечно. Когда он нужен, его никогда нет.
– Тяжкое прегрешение, – заметил я. – К тому же и весьма частое, как ни жаль. Вы хотели выпить с ним водки?
– Я поговорить с ним хотела! Он все понимает! При чем тут водка! А где, кстати, водка?
– Может, за стойкой бутылка припрятана? – предположил я.
Мария помотала головой.
– Шкафчик заперт. Я уже пробовала.
– Шкафчик он, конечно, зря запер. Как русский человек, он должен предчувствовать отчаянья час. Боюсь, правда, что тогда его сменщик, ирландец Феликс О’Брайен, был бы уже пьян в стельку и перепутал бы все ключи.
Девушка встала. Я отшатнулся. На голове у нее бесформенным мешком возвышался шелковый черный тюрбан, из которого дулами револьверов торчали какие-то металлические гильзы.
– Что такое? – спросила она растерянно. – Я что, похожа на чудовище?
– Не совсем. Но как-то уж больно воинственно.
Она потянулась к тюрбану и одним движением распустила его. Моему взгляду открылись пышные волосы, все сплошь увешанные трубочками бигуди, которые своей конструкцией из металла и проволоки сильно напоминали немецкие ручные гранаты.
– Вы про это? – спросила она. – Про прическу? Мне скоро фотографироваться, вот я и завилась.
– Вид у вас такой, будто вы изготовились палить из всех орудий, – сказал я.
Она вдруг рассмеялась.
– Я бы с удовольствием, если б могла.
– Вообще-то у меня в комнате вроде еще оставалась бутылка, – признался я. – Могу принести. Рюмок здесь хватает.
– Какая светлая мысль! Что же она сразу вам в голову не пришла?
В бутылке оставалась еще добрая половина. Мойков отпустил мне ее по себестоимости. В одиночку я не пил, зная, что от этого скорбь на душе только еще безутешнее. Ничего особенного от девицы с пистолетами в волосах я не ждал, но от своей пустой комнатенки ожидал и того меньше. Уходя, я снял со стола бронзу и сунул в шкаф.
Когда я вернулся, меня ждала совершенно другая Мария Фиола. От слез не осталось и следа, личико напудренное и ясное, а волосы избавились от уродливых металлических трубок. Против ожидания, они не рассыпались бесчисленными мелкими локонами, а свободно падали вниз, образуя элегантную волну только вокруг затылка. К тому же они не были крашеными и жесткими, вроде соломы, как мне сперва показалось. Волосы у нее были светло-каштановые, с чуть красноватым отливом.
– А с какой стати вы пьете водку? – поинтересовалась она. – У вас на родине водку не пьют.
– Я знаю. В Германии пьют пиво и шнапс, это такая разбавленная водка. Но я забыл свою родину и ни пива, ни шнапса не пью. Да и по части водки не такой уж большой любитель. Но вы-то с какой стати водку пьете? Вроде бы в Италии это тоже не самый популярный напиток?
– У меня мама русская. И потом, водка единственный алкогольный напиток, который ничем не пахнет.
– Тоже веская причина, – заметил я.
– Для женщины – очень веская. А что предпочитаете вы?
«Очень содержательная беседа», – пронеслось у меня в голове.
– Да что придется, – ответил я. – Во Франции пил вино, если было.
– Франция! – вздохнула она. – Что немцы с ней сделали!
– Я в этом не участвовал. Я в это время сидел во французском лагере для интернированных лиц.
– Ну разумеется. Как представитель вражеской страны. Как враг.
– Как беженец из Германии. – Я засмеялся. – Вы, кажется, забыли, что Италия и Германия союзники. Они и на Францию вместе напали.
– Это все Муссолини! Ненавижу его!
– Я тоже.
– Я и Гитлера ненавижу!
– Я тоже, – поневоле повторил я. – Выходит, что по части неприятия мы с вами почти союзники.
Девушка глянула на меня с сомнением. Потом заметила:
– Наверное, можно и так посмотреть.
– Иногда это единственная возможность. Кстати, по вашей логике, Мойков до недавних пор тоже был в когорте извергов. Немцы заняли его родную деревню и всех жителей сделали тевтонами. Но сейчас это все позади. Русские вернулись, и он теперь снова русский. Наш с вами враг, если по-вашему.
Мария Фиола рассмеялась.
– Интересно у вас получается. Кто же мы на самом деле?
– Люди, – сказал я. – Только большинство, похоже, давным-давно об этом забыли. Люди, которым предстоит умереть, но большинство, похоже, давным-давно забыли и об этом. Меньше всего человек верит в собственную смерть. Еще водки?
– Нет, спасибо. – Она встала и протянула мне руку. – Мне надо идти. Работать.
Я проводил ее глазами. Она уходила совершенно бесшумно, не семеня, не цокая каблучками, не уходила, а плыла, скользила мимо уродливых плюшевых рыдванов, словно их и не было с нею рядом. Должно быть, профессиональный навык манекенщицы, подумал я. Шелковый платок теперь туго облегал ее плечи, сообщая всей фигуре неожиданную гибкость и худобу, но никак не хрупкость – скорее какую-то стальную, почти грозную элегантность.
Я отнес бутылку обратно в номер и вышел на улицу. Резервный портье Феликс О’Брайен стоял у подъезда – пивом от него несло как из бочки.
– Как жизнь, Феликс? – спросил я вместо приветствия.
Он передернул плечами.
– Встал, поел, отбатрачил свое, пошел спать. Какая это жизнь? Вечно одно и то же. Иногда и впрямь не поймешь, чего ради небо коптить.
– Да, – согласился я. – Но ведь коптим же.
V
– Джесси! – вскричал я. – Возлюбленная моя! Благодетельница! Радость-то какая!
Круглая мордашка с румяными щечками, угольками глаз и седым пучком пышной прически ничуть не изменилась. Джесси Штайн стояла в дверях своей маленькой нью-йоркской квартирки, как стояла прежде в дверях просторных берлинских апартаментов и как стаивала потом, уже в изгнании, в дверях самых разных жилищ и прибежищ во Франции, Бельгии, Испании, – неизменно улыбчивая, готовая помочь, словно у нее самой никаких забот нету. У нее и не было своих забот. Ее единственная забота, сущность всего ее «я», состояла в том, чтобы помогать другим.
– Бог ты мой, Людвиг! – запела она. – Когда же мы в последний раз виделись?
Самый расхожий эмигрантский вопрос. Я уже не помнил.
– Наверняка еще до войны, Джесси, – сказал я. – В те счастливые времена, когда за нами гонялась французская полиция. Только вот где? На каком из этапов «страстного пути»? Случайно, не в Лилле?
Джесси покачала головой.
– А не в тридцать девятом в Париже? Перед самой войной?
– Ну конечно же, Джесси! Отель «Интернациональ», теперь вспомнил. Ты угощала нас с Равиком картофельными оладьями, причем пекла их прямо у него в номере. И даже брусничное варенье к оладьям принесла. Это было последнее брусничное варенье в моей жизни. С тех пор я брусники в глаза не видел.
– Это целая трагедия, – заметил Роберт Хирш. – В
