— Непонятно. Все про него знают — и все равно попадаются.
— Что вы хотите — это же ловушка. И очень хитрая. Его никак не удается поймать.
Я машинально посмотрел на остановку. Как раз подъехал трамвай, пассажиры начали выходить, но никакого нищего я не заметил.
— Вы не увидите его, — сказал комиссар, угадав мои мысли. — Он не покажется, он знает, что мы рядом.
— Может быть, следовало бы установить здесь пост, пусть дежурит инспектор в штатском.
— Это невозможно. У наших инспекторов и так слишком много работы. К тому же им бы тоже захотелось посмотреть фотографию полковника. Мы попробовали — пять человек уже утонули. Ах! Если бы мы знали, где его найти!
Я покинул своего спутника, не забыв поблагодарить его за то, что он сопровождал меня по кварталу и так любезно рассказал мне об этих ужасных преступлениях. Увы, его захватывающие откровения не появятся ни в одной газете: я не репортер и никогда не выдавал себя за журналиста. Комиссар-архитектор добровольно поделился со мной сведениями, которые вызвали во мне глухое отчаяние. Домой я пришел с ощущением невыразимой тоски.
Дома, в атмосфере вечной осени, меня ждал Эдуар — в мрачной — днем электричество отключают — гостиной с низким потолком. Он сидел на сундуке около окна — худой, одетый во все черное, с бледным и печальным лицом, горящими глазами. Лихорадка у него, очевидно, еще не кончилась. Он заметил, что я угнетен, спросил меня почему. Я хотел все ему подробно рассказать, но он меня прервал с первых же слов: все это ему известно, сказал он своим дрожащим, почти детским голосом. Он удивился, что я раньше ничего не слышал. Весь город в курсе. Поэтому он ничего мне и не говорил. Все это знали, все к этому привыкли. Хотя и негодовали, разумеется.
— Еще бы! — ответил я.
Я, со своей стороны, не мог скрыть удивления тем, что он совсем не потрясен моим рассказом. Хотя, может быть, я несправедлив, может быть, все дело в его болезни, у него же туберкулез. Чужая душа — потемки.
— Пройдемся немного, — предложил он. — Я жду вас уже целый час. Здесь так холодно. На улице наверняка теплее.
Я был выбит из колеи, устал и предпочел бы лечь, но согласился выйти прогуляться.
Он встал, надел фетровую шляпу с черным крепом, плащ стального цвета, взял свой тяжелый, набитый портфель-и выронил его, не успев сделать и шагу. Из кармана портфеля выпали фотографии полковника в парадной форме — усатого полковника с приятным, даже несколько трогательным лицом. Мы положили портфель на стол, чтобы легче было все уложить, и нашли там еще сотни таких же фотографий.
— Что это значит? — спросил я. — Это же та самая фотография, знаменитая фотография полковника! Она у вас, а вы мне никогда не говорили!
— Я редко заглядываю в портфель, — ответил он.
— Но это же ваш портфель, вы с ним никогда не расстаетесь!
— Это не причина, чтобы все время в нем копаться.
— Тем более, давайте воспользуемся случаем и посмотрим, что там еще есть.
Он засунул руку, слишком белую, как у больного, с кривыми пальцами в другой карман огромного черного портфеля. И вытащил — как все это там могло поместиться? — немыслимое количество искусственных цветов, непристойных картинок, конфет, копилок, детских часов, булавок, пеналов, картонных коробочек, не знаю чего еще, целую кучу сигарет. «Сигареты — мои», — сказал он. На столе уже почти не оставалось свободного места.
— Но это же вещи того чудовища! — вскричал я. — И они у вас в портфеле!
— Я и не подозревал.
— Высыпайте все!
Он продолжал вываливать вещи на стол. Визитные карточки с именем и адресом преступника, его удостоверение с фотографией, затем, в маленькой коробке, — листочки бумаги с именами всех жертв, дневник с подробными признаниями, точным планом действий, изложение его кредо, доктрины.
— У вас здесь все необходимые улики! Мы можем добиться его ареста.
— Я не знал, — пробормотал он, — я не знал…
— Вы могли спасти столько жизней, — упрекнул его я.
— Я в смятении. Я не знал. Я никогда не знаю, что у меня есть, я не заглядываю в портфель.
— Это предосудительная небрежность, — сказал я.
— Прошу прощения. Я в отчаянии.
— Но, Эдуар, эти предметы не могли сами попасть в ваш портфель. Вы их нашли? Вам их дали?
Мне стало его жалко. Он весь покраснел от стыда.
— Ах да! — вскричал он через несколько секунд. — Вспомнил! Преступник давным-давно прислал мне свой дневник, свои записки, признания-с просьбой опубликовать их в каком-нибудь литературном журнале. Это было еще до всех этих убийств. Я совсем забыл. Думаю, он не собирался тогда совершать преступления, он, должно быть, лишь позже решил претворить в жизнь свои идеи. Я же принял их за чистый бред, за научную фантастику, не придал им ни малейшего значения. Я сожалею, что не подумал как следует, что не соотнес документы с реальными событиями.
— Но связь очевидна — как любая связь между намерением и поступком, не больше и не меньше.
Он извлек из портфеля большой конверт. В нем лежала карта, очень подробный план, на котором с точностью до минуты было указано, где в какой момент находится преступник.
— Все очень просто, — сказал я. — Сообщим полиции, им останется лишь забрать его. Поторопимся, префектура закрывается засветло. Когда стемнеет, там уже никого не найдешь, а не сегодня завтра он может изменить свои планы. Надо найти архитектора и показать ему улики.
— С удовольствием, — ответил Эдуар безразличным голосом.
Мы выбежали из квартиры, в коридоре натолкнулись на консьержку. «Вы могли бы…» — крикнула она. Окончания фразы мы не услышали.
На проспекте, запыхавшись, мы замедлили шаг. Справа, сколько мог окинуть взор, простирались возделанные поля. Слева шли городские постройки. Прямо впереди заходящее солнце в пурпур красило небо. По обеим сторонам проспекта изредка попадались иссохшие деревья. Прохожих было мало.
Мы шагали по трамвайным путям (разве трамвай уже не ходил?), которые исчезали далеко, за горизонтом.
Три или четыре неизвестно откуда взявшихся военных грузовика перегородили дорогу. Они заблокировали проезжую часть, которая в этом месте была немного выше уровня тротуара.
Мы с Эдуаром вынуждены были остановиться, к счастью, это позволило мне заметить, что у моего друга нет портфеля.
— Куда вы его дели? Я думал, он у вас!
Он был ошеломлен. В спешке он забыл портфель дома.
— Без улик у комиссара делать нечего! О чем вы думали? Вы невыносимы! Бегите за портфелем. Я должен идти дальше, надо хотя бы предупредить комиссара, чтобы он не ушел. Живее, торопитесь, постарайтесь догнать меня. Префектура уже недалеко. Мне не улыбается оставаться одному на улице. Вы же понимаете, это очень неприятно.
Эдуар ушел. Мне было страшновато. Тротуар в этом месте был еще ниже, и, чтобы подняться на уровень проезжей части, надо было преодолеть четыре высокие ступеньки. Я поровнялся с одним из грузовиков — остальные стояли чуть дальше. Борта его были опущены, на скамейках внутри, тесно прижавшись друг к другу, сидели человек сорок молодых солдат в темно-зеленой форме. Один из них держал в руке большой букет красных гвоздик. Он им обмахивался, как веером.
Появились полицейские, принялись наводить порядок на дороге. Молодцы! — а то образовавшаяся пробка мне мешала. Они были огромного роста. Когда кто-нибудь из них взмахивал дубинкой, она поднималась выше ближайшего дерева.
Седой прохожий — скромно одетый, в шляпе, низко надвинутой на голову, казавшийся совсем маленьким рядом с громадным полицейским, — что-то очень, очень вежливо, униженно спросил. Не переставая регулировать движение, полицейский грубо и коротко что-то ответил пенсионеру (который, однако, по возрасту-если не по росту-вполне годился ему в отцы). Пенсионер, то ли он был глуховат, то ли просто не расслышав, повторил свой вопрос. Регулировщик выругался, отвернулся и принялся снова свистеть.
Поведение полицейского меня шокировало. «Ведь он обязан быть вежливым с людьми, так наверняка записано в его должно-[…]* фом, архитектором», — подумал я. Мы сами порой слишком вежливы, слишком робки с полицейскими, это наша вина, что у них выработались дурные манеры.
Второй полицейский, такой же здоровенный, как первый, подошел по тротуару к грузовику с солдатами. Пробка на улице его явно раздражала, и, признаться, его можно было понять. Он был такой высокий, что ему не понадобилось подниматься по ступенькам на проезжую часть. Он грубо отругал военных за то, что они мешают движению, хотя они были совершенно ни при чем, и особенно — молодого солдата с красными гвоздиками, который уж тем более был ни в чем не виноват.
— Вам что — больше заняться нечем? — спросил он.
— Я никому не мешаю, господин полицейский, — тихим, робким голосом ответил солдат. — Не я же остановил машину.
