Павлин. Барыня молодая, добрая, понятия ни об чем не имеют; тут коли совесть не зазрит…
Чугунов. Зачем же ты совесть-то? К чему ты совесть-то приплел? В философию пускаться тебе не по чину…
Павлин (взглянув в окно). Барышня идут. (Уходит.)
Корнилий в белом галстухе и белых перчатках выходит из гостиной, отворяет обе половинки дверей и становится слева.
Чугунов встает со стула и становится невдалеке от двери в гостиную, за ним по линии к выходной двери становятся: подрядчик, потом староста, потом маляр и столяр. Мурзавецкая одета в черную шелковую блузу, подпоясанную толстым шелковым шнурком, на голове кружевная черная косынка, которая, в виде вуаля, до половины закрывает лицо, в левой руке черная палка с белым, слоновой кости, костылем. Проходит медленно и не глядя ни на кого от дверей передней в гостиную. Все стоящие в зале поочередно целуют ее правую руку. За ней, в двух шагах, проходит, опустя глаза в землю, Глафира, одета в грубое черное шерстяное платье. Потом две приживалки, одетые в черное. Павлин идет с левой стороны Мурзавецкой и, почтительно согнувшись, несет на руке что-то вроде черного плаща. Корнилий, пропустив всех, входит в гостиную и затворяет двери.
Чугунов, подрядчик, староста, маляр, столяр, потом Павлин.
Староста. Ах, матушка! Дай ей, Господи! Создай ей, Господи!.. И костылек-то все тот же.
Подрядчик. Разве помнишь?
Староста. Да как не помнить? Тоже, как крепостными-то были…
Подрядчик. Так хаживал по вас?
Староста. Еще как хаживал-то!
Выходит Павлин.
Павлин. Не в час, господа, пришли.
Чугунов. Что так?
Павлин. И докладывать-то не смею. (Чугунову.) Наказанье нынче, сударь Вукол Наумыч, с прислугой. Сливок вскипятить не умеют, либо не хотят, что ли. Только и твердишь, чтоб пенок как можно больше, потому барышня страсть их любят. В такой малости не хотят барышне удовольствия сделать, ну и гневаются.
Староста. Что же теперича нам?
Павлин. А как-нибудь на неделе, что там Бог даст.
Маляр. Ходишь, ходишь, только маета одна.
Павлин. Ну, уж будет! Поговорил и довольно! Ласково я с вами говорю или нет? Так вы грубого слова не дожидайтесь.
Столяр. Только и всего? С тем, значит, и идти?
Павлин. Чего ж тебе? Угощенья для вас не припасено. (Подрядчику.) До приятного свидания, господин Стропилин. (Прочим.) Ну, так прощайте, добрые люди!
Подрядчик, староста, маляр и столяр уходят.
Вам, сударь, в столовой фриштыкать приготовят.
Чугунов. Дай-ка табачку-то!
Павлин (подавая табакерку). Пожалуйте. Уж придется вам повременить, потому барышня Аполлона Викторыча дожидаются.
Чугунов. Где же он?
Павлин. Одно место у них. Просто срам, сударь! В городе-то стыдятся; так возьмут ружье, будто за охотой, да на Раззорихе, в трактире и проклажаются. И трактиришко-то самый что ни есть дрянной, уж можете судить, – в деревне, на большой дороге заведение, на вывеске: «Вот он!» написано. Уж так-то не хорошо, что и сказать нельзя. Дня по два там кантуют, ссоры заводят, – и что им там за компания! Барышня уж послали буфетчика Власа, велели их домой привезти.
Чугунов. А что ему дома-то делать?
Павлин. Барышня хотят их установить и в хороший круг ввести; в гости с ними хотели сегодня ехать и даже все новое им платье приказали сшить.
Чугунов. Уж не женить ли хотят?
Павлин. Похоже на это-с.
Чугунов. Жених завидный.
Павлин. Вот теперь тоже Евлампия Николаевна вдовеют, господин Лыняев тоже холостой.
Чугунов. Обо всех-то у матушки Меропы Давыдовны забота.
Павлин. Нельзя же-с. И ах, как они чудесно рассуждают! Евлампия Николаевна богаты очень – значит, им можно и небогатого жениха, только б молодого, вот как наш Аполлон Викторыч; Михаил Борисыч Лыняев тоже богаты и уж в летах, – для них теперь на примете есть барышня, княжеского рода; немолодая, это точно-с, и в головке у них словно как дрожание, а уж так образованы, так образованы, что сказать нельзя-с. (Взглянув в окно.) Да вот, должно быть, барина привезли.
Чугунов. Так я в столовую. (Уходит.)
Входят: Мурзавецкий, одет в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, панталоны в сапоги, на голове фуражка с красным околышем и с кокардой, Влас, с ружьем, патронташем, ягдташем и арапником.
Мурзавецкий, Павлин, Влас.
Мурзавецкий (не снимая фуражки). Ма тант у себя?
Павлин. У себя-с.
Мурзавецкий. Ох, уж эта охота мне! Устал, братец. А что делать-то! Страсть! Жить без охоты не могу. Халат теперь, да спать завалиться. (Хочет идти в свою комнату.)
Павлин. Нет уж, извольте здесь подождать, так приказано.
Мурзавецкий садится у окна.
Влас. С рук на руки, Павлин Савельич, и барина, всю сбрую, и амуницию.
Павлин (заглянув в ягдташ). В ягдташе-то, сударь, не то что дичи, а и перышков-то нет.
Мурзавецкий. Незадача, братец, дьявольская незадача. Выход нехорош был, вернуться б надо; заяц дорогу перебежал, какая уж тут охота! Что ни приложусь, паф! – либо пудель, либо осечка.
Павлин (Власу). Снеси к барину в комнату, положи осторожнее!
Влас уходит.
Мурзавецкий (растворяя окно). Фу, духота какая! (Высовывается в окно и свищет.) Тамерлан! Ах, проклятый! Ну, погоди ж! Человек, приведи сюда Тамерлана да подай мне арапник!
Павлин. Нет уж, этого ни под каким видом нельзя: не приказано-с. И какой же это Тамерлан? Нешто такие Тамерланы бывают? Уж много сказать про него, что Тлезор, и то честь больно велика; а настоящая-то ему кличка Шалай.
Мурзавецкий. Много ты понимаешь!
Павлин. Да я всю его родословную природу знаю. Окромя что по курятникам яйцы таскать, он другой науки не знает. Его давно на осину пора, да что и на осину-то! Вот, Бог даст, осень придет, так его беспременно, за его глупость, волки съедят. Недаром мы его волчьей котлеткой зовем. А вы бы, сударь, фуражку-то сняли, неравно барышня войдут.
Мурзавецкий (снимая фуражку). Не твое дело; ты знай свое место! Я разговаривать с вашим братом не люблю.
Павлин. Слушаю-с.
Мурзавецкий. Фу, черт возьми, что это мне как будто не по себе, нездоровится что-то? Ноги, должно быть, промочил в болоте. (Громко.) Человек, водки!
Павлин. Здесь, сударь, не в раззорихинском трактире.
Мурзавецкий. Ну, что же, что не в раззорихинском трактире, ну, что же?
Павлин. А то, что здесь не подадут-с.
Мурзавецкий. Ну, пожалуйста, Павлин Савельич, ну, будь другом, ну, я тебя прошу. Не в службу, а в дружбу, братец, понимаешь?
Павлин. Вот то-то же, сударь.
Мурзавецкий. Право, так что-то фантазия пришла. Павлин Савельич, я с тобою буду откровенен! адски хочется, братец.
Павлин. Уж, видно, нечего с вами делать. (Уходит.)
Из гостиной входит Глафира и идет к коридору.
Мурзавецкий, Глафира, потом Павлин и Влас.
Мурзавецкий. Кузина, удостойте взглядом! Глазки-то, фу! Все отдашь!
Глафира. Что вам угодно?
Мурзавецкий. Что мне угодно? Вот странно! Мне угодно расцеловать вас, но…
Глафира. Вы глупы.
Мурзавецкий. Пардон, мадемуазель!
Глафира. Adieu, monsieur! (Хочет идти.)[1]
Мурзавецкий. Постойте! Нет, в самом деле, ма тант иррите?[2]
Глафира. Как вы дурно говорите по-французски!
Мурзавецкий. Ничего, по нашей губернии сойдет.
Глафира. Да, я не думаю, чтоб она была довольна вами. (Хочет идти.)
Мурзавецкий. Атанде! Поклон.
Глафира. От кого?
