Фетинья. Молод еще. Женила б ты его.
Мигачева. Женить! Лестно взять жену-то с деньгами, хоть с небольшими; а кто ж отдаст за него, кому крайность!
Фетинья. Нет, ты не говори. Бывают случаи. Другая девушка и с деньгами, да порок какой-нибудь в себе имеет: либо косит очень, один глаз на нас, другой в Арзамас, либо вовсе крива; а то бывает, что разумом недостаточна, дурой не зовешь, а и к умным не причтешь, так, полудурье; ну, вот и ищут женихов-то проще, чтоб невзыскательный был. А бедному человеку поправка.
Мигачева. Бывает людям счастье, да не нам.
Фетинья. У тебя все-таки сын, что тебе горевать-то? Так разве когда, от скуки, поплачешься для разговору только для одного. А вот наша забота с дочкой-то.
Мигачева. Так вы с деньгами.
Фетинья. Чудная ты, и с деньгами не берут. (Со вздохом.) Мало ль ее смотрели-то, Домнушка!
Мигачева. Какая ж причина? Такая ее красота…
Фетинья. Уж чего еще! Поглядеть любо-дорого, самый первый вкус. Одно беда – разговором нескладна. Кабы только с глаз брали, так, кажется, ее давно бы с руками оторвали; а поговорят, ну, и прочь, и прочь. Войдет – удивит, убьет красотой всякого; а скажет слово, так и сразит, так с ног и сразит. А уж как выдать хочется.
Мигачева. Вам что; вы свою сбудете. А вы возьмите соседку, вот мается с девушкой-то, вот где слезы-то!
Фетинья. Уж чем только они живы, бедные!
Мигачева. Чем живы? Выработают гривенник, купят калачика, тем и сыты.
Фетинья. Как бы, мне кажется, у старика денег не быть; ведь он чиновник, с кавалерией, гляди, пенсию получает.
Мигачева. Кто его знает. От него толку не добьешься, он и не говорит ни с кем, только ругается да ворчит. Бродит весь день по Москве, только ночевать домой приходит.
Фетинья. Я раз иду городом, а он у Казанского собора с нищими стоит.
Мигачева. С нищими? Вот ведь дела-то какие!
Фетинья. С чего он в такой упадок пришел?
Мигачева. Все только руки врозь, матушка. Его в нашей стороне все знают; у него здесь свой дом был, лошади хорошие. Служил он в каком-то суде секлетарем, ну, и отставили его за взятки, что уж очень грабил. Анна Тихоновна сказывала, что и стал он с той поры сумлеваться, как ему жить без дохода. Продал дом, лошадей, стал деньги в проценты отдавать. И зажили мы, говорит, день ото дня хуже: переехали в одну комнатку, прислугу всю он распустил, а там уж и кухарку сослал. И пришлось Анне Тихоновне самой и кушанье готовить, и за водой ходить. А потом и совсем, говорит, дома стряпать перестали, купим что-нибудь в лавочке и поедим, а когда и так просидим. А теперь вот к нам в соседство перебрались; дом-то этот еще с француза в тяжбе находится, так с тех пор без починки и без всякого призрения и стоит; так Михея Михеича задаром пустили, чтоб он только на дворе присматривал, кирпичи подбирал да в кучку складывал.
Фетинья. Что мы живем! Мы от жиру и бога-то забыли, а ты попробуй, вот так поживи.
Мигачева. Ну, старуха-то уж притерпелась, а каково девушке-то?
Фетинья. Да откуда она у них взялась, скажи ты мне на милость!
Мигачева. Она Михею племянница родная, сиротка. Как случилась с ним беда, погнали его со службы, ее и взяла крестная мать, барыня богатая.
Фетинья. Богатая?
Мигачева. Богатая. И воспитывала ее с дочерьми своими в полном достатке. Вот как выросла эта Настенька, и возненавидела ее барыня за красоту, что на Настеньку все прельщаются, а на ее дочерей нет, и прогнала ее без всякого награждения. А прежде обещала замуж ее выдать. Да мне Анна Тихоновна сказывала, что у Настеньки уж и жених был, молодой человек, хорошего роду. Приехала Настенька в эту конуру разряженная, в перчатках… И сесть-то боится, и дотронуться-то до всего ей гадко… Всплеснет, всплеснет вот так руками, за голову ухватится да и упадет без памяти. Больна с месяц лежала, насилу оправилась. Ну, разумеется, девушка избалованная, и кофейку, и чайку, того, другого, вот тетка-то все ее платьица, колечки, сережки и продавала; за бесценок шло, даже жалость смотреть. А теперь, уж видно, не до чаю, и хлеб-то им стал в диковинку.
Крутицкий показывается на крыльце.
Вот старый куда-то собрался, из дому выполз.
Мигачева, Фетинья, Крутицкий.
Крутицкий (в полурастворенную дверь). Ты, смотри, никуда не смей! Боже тебя сохрани! Скучно дома, ну, выдь на крылечко, посиди. А с крыльца ни шагу, слышишь ты! А? Что? Ну, хорошо. Так ты… того… сядь тут! Я ведь скоро, я бегом.
Мигачева. Здравствуйте, Михей Михеич!
Крутицкий. Здравствуйте! (Кланяется и хочет идти.)
Мигачева. Что это вы, Михей Михеич, в шинели?
Крутицкий. Что тебе шинель! Что тебе шинель! Не твоя шинель.
Мигачева. Да жарко.
Крутицкий. Кому жарко, а мне не жарко, я старичок. (Подходит к Фетинье и говорит ей тихо.) Оставь дома, так ее и украдут, пожалуй.
Фетинья. Ну, уж кому она нужна?
Крутицкий. Нет, ты не говори. Шинель хорошая. (Гладит по ворсу.) Это я сшил когда еще на службе был. Тогда у меня деньги были шальные.
Фетинья. Куда ж ты их дел?
Крутицкий. Прожили. Без доходу живем; все проживаем, все проживаем, а доходиков никаких, вот и прожили.
Мигачева. Мудрено что-то. По вашей жизни, вам и процентов-то не прожить с вашего капитала.
Крутицкий. Какого капитала! А ты почем знаешь, сколько у меня денег было? Кто тебе сказывал? Кто? Я тебе не сказывал, так ты и не болтай! (Фетинье.) Как прожил? Много-то было, так не берегли: я шампанское пил. Ты думаешь, на чужие деньги! На чужие-то я его море выпил, а случалось, бывало, и на свои бутылочку купишь. По десяти рублей ассигнациями за бутылку платил. В Сибирь меня надо за это сослать. Вино-то выпил, где оно? Тю-тю. А и денег-то нет. Вот как деньги-то проживают! Взаймы давал, пропадали; жена у меня не берегла ничего. (Фетинье почти на ухо.) Жена у меня мотовка. У! мотовка!
Фетинья. Не знаю я ваших делов.
Крутицкий. Мотовка, мотовка! Я ее любил, я ей дарил, много дарил. У меня каждый день был доход; ну, бывало, иногда и подаришь ей то десять, то пять рублей. Береги, Анна! Вот и уберегла. Было мое время, каждый день все прибывало, все прибывало.
Мигачева. Ну, как же, я ведь помню; знала я, все знала.
Крутицкий. Ничего ты не знала. Что ты могла знать! Никто не знал; жена – и та не знала. Я возил деньги домой, каждый день возил; а сколько я взял, с кого я взял, никто не знал. Я злодей был для просителей, у меня жалости нет, я варвар был.
Фетинья. Вот тебя бог-то и наказал.
Крутицкий. А других, а других? За что ж меня одного? Все брали, торговля была, не суд, а торговля. Кто меньше, кто больше, а все-таки брали. Бывало, товарищи мне говорят: «ты много берешь». А вы, говорю, мало берете, ну, значит, вы дешевле меня свою совесть продаете. Хе-хе-хе!
Мигачева. Эх, Михей Михеич, племянницу-то вы голодом заморили.
Крутицкий. Какую племянницу? Чем мы ее заморили? Я к тебе на кухню не хожу, горшков не нюхаю.
Мигачева. Конечно, что не мое дело; а со стороны жалко.
Крутицкий. Племянницу! Много всякой родни-то на свете! Мы все родня; все от одного человека. Всякий о себе. Пусть работает, я ей не мешаю.
Мигачева. Ну, много ли она выработает, такая барышня воспитанная?
Крутицкий. Вот язык-то у тебя без костей, вот уж без костей; так и болтает, так и болтает.
Мигачева. Хоть бы вы побаловали ее чем-нибудь, так, малость.
Крутицкий. Что ж, малость! Ты вот все болтаешь, сама не знаешь что; потому что разума у тебя нет. Малость, малость! Ее только избалуешь, а себя обидишь. Малость дай! Все дай, все дай; а мне кто даст? Всякий для себя. За что я дам? Как это люди не понимают, что свое, что чужое? Сколько я ни нажил, все – мое. Пойми ты! Рубль я нажил, так всякая в нем копейка моя. Хочу, проживаю ее, хочу – любуюсь на нее. Кому нужно свои отдавать? Зачем свои отдавать? (Отходя.) Все я дай, а мне кто даст? Попрошайки!
Мигачева. Ну, заворчала, грыжа старая!
Крутицкий (возвращаясь). А ты не болтай! Я не малость, я вот ей за приданым иду.
Фетинья. Что ж, ты его в узелке принесешь, все приданое-то?
Крутицкий. Нет, не в узелке, а вот здесь. (Показывает на боковой карман.)
Мигачева. Батюшки!
Крутицкий. Да, вот я что для нее… А ты нюхаешь по горшкам, что едят, болтунья пустая. (Уходит, ворча.)
