И опять мы куда-то едем. София. Отец там нашел каких-то родственников. Здесь он умер, а я познакомилась со своим будущим мужем. От него я узнала о Жене. Он сказал, что Женя в Болгарии. Я не удивилась, я знала, что обязательно увижу Женю. Муж выступал в кабаре и пел песни «под Вертинского». Потом он бросил работу и стал могильщиком. Мы жили в доме у кладбища, и я очень боялась. По ночам к нам заходили какие-то люди. Оказалось, муж участвует в движении «За возвращение на Родину». Естественно, это движение тут же начало бороться с другими движениями. Другое движение хотело военного похода в Россию. Мало им было! Потом они начали нападать друг на друга. Однажды муж и его люди напали на монастырь в Велико Тырново, где жила верхушка врангелевцев. Они подожгли монастырь. И стреляли в офицеров, выбегавших в нижнем белье. Я помню, муж вернулся и сказал: «Женя убит в монастыре».
Через неделю в Софии во время совещания в кафе был убит мой муж и все руководители движения «За возвращение». Они были застрелены – зверски застрелены. В них продолжали стрелять, уже в мертвых, а потом изрубили шашками.
Я вышла замуж второй раз – за русского врача. И опять мы куда-то ехали, разжигали где-то эмигрантский примус. И чего-то все ждали. Наши вещи все время стояли нераспакованными.
Почему-то мы очутились в Копенгагене. Здесь была маленькая русская колония. И здесь я встретила петербургского знакомого, который рассказал, что Женя жив: он живет отшельником в Бачковском монастыре в Болгарии. Потом мы опять куда-то бежали, потом опять оказались в Праге. С нами была нянька мужа, рязанская старуха, вывезенная из России. Все предки старухи служили предкам мужа. В это время Прагу заняли немцы, началась война с Россией. Муж стал пожарником, чтобы не служить немцам. Рязанская старуха никак не могла понять, где она живет и что происходит. И когда немецких офицеров обслуживали в лавках без очереди, старуха смертно ругала их по-русски самыми страшными словами. Однажды она не вернулась. После этого муж переправил меня в Швецию. Потом немцы стали уходить из Праги. С ними почему-то ушел муж, который никогда им не служил. Он дошел до границы и повесился в гостинице. Мне сказали тогда, что в этой гостинице повесилось много русских офицеров. И я услышала имя Жени – опять.
Представляете, что же я испытала, когда мне дали в Ленинграде Женин адрес. И я увидела его целого-невредимого. По-моему, он не изменился. Только стал старый, у него очень старые руки – и они дрожат. Мы сидели и вспоминали наших знакомых и ту снежную петербургскую ночь. Я очень хотела ему сказать: «Ах, я вас ждала целых полвека. Другая на моем месте давно бы померла».
Оказалось, Женя никуда не уезжал из России. Великолепный Женя – Чаадаев, анархист Ставрогин – всю жизнь проработал скромным бухгалтером в учреждении. Он трогательно любит все живое и даже пострадал из-за этой любви и часто ходит на футбол. И пишет никому не нужную историю нашего рода, историю класса, который когда-то так ненавидел. Я подарила ему все мое богатство: вещи, принадлежавшие его прапра графу Евгению Ч., в честь которого и назван Женя. Они хранились в нашей семье, и я пронесла их через все пожары, смерти, квартиры, страны. Потому что любила Женю. А это всегда была как бы память о нем».
И я, как отец, прожил всю жизнь в удобной норе… Только отец – остаток жизни, а я всю.
Так что отдаю назад Господу зарытый в землю данный им мне – Талант.
Как сказано в ЕГО Книге о зарывшем Талант: «А негодного раба выбросьте во тьму… Имеющий уши да слышит».
Вещи, сохранившиеся от Ани, сейчас в моей комнате. На стене напротив стола – портрет графа Евгения Ч., писанный в Венеции в 1779 году.
Кстати, я был в Венеции. Еще до того, как увидел портрет графа.
Для меня Венеция началась с какой-то мрачной лавки, где я купил вечный венецианский сувенир – стеклянную гондолу с уродливым гондольером, который замахивался веслом, будто мечом. На площади Святого Марка было очередное наводнение, и туристы, задрав штаны, босиком плелись осматривать собор. На башне Ратуши два железных безумца лупили по какому-то тазу, отсчитывая вечные часы вечного города. Куда бы я ни поворачивался, всюду торчал лев с задранным хвостом, который почему-то символизировал кроткого евангелиста Марка. Жирные голуби, похожие на ворон, хищно сидели посреди вод на пустых столиках уличного кафе. Ждали, когда смогут взлететь с безумным плеском крыльев и всласть обделать сверху жаждущих фотографироваться туристов.
Но когда я впервые увидел венецианский портрет моего прапра, случилось странное – Венеция вернулась. По ночам мне стал сниться Большой канал и некое палаццо на канале. Полный странного очарования дворец выплывал из прошлого. Этакий благородный остов, хранящий никому уже не нужные тайны. Я ступал на его мокрые ступени, вода входила во дворик, плескалась у стен, увитых диким виноградом. И дрогнуло сердце. Я чувствовал, что имею к этому дворцу какое-то отношение!
И сейчас понял – граф умер в этом дворце… Отсюда его повезли по лагуне на остров Сан Микеле, где он лежит и поныне под лазоревым небом Венеции.
Смотрю на портрет моего прапра на стене.
До скорого свидания, дорогой родственничек!
Как медленно течет время до полуночи. Чем заняться? Надо с кем-нибудь попрощаться… Ан нет! Нет на земле ни единой женщины, ни единого мужчины, с которыми мне хочется сейчас проститься. Вообще ненавижу мужчин. С мужчинами мне скучно. (Вот уж не могу понять женщин: как они могут путаться с такими ублюдками?) Но и с женщинами мне невесело: когда она в моих объятиях (нужно написать «изнемогает», а не могу, смешно, напишу лучше «корчится»), я уже заранее презираю ее за то, что она с такой мразью, как я…
На многолюдных научных конференциях я тоже всегда один. И чтобы не подумали, что я один оттого, что всем неинтересен, – окружаю себя стеной этакого высокомерия: дескать, страшусь, что опять навяжетесь, дружбу вашу скучную предложите, в разговоры кретинские пуститесь! Но никто не навязывается и в разговоры не лезет. Так и хожу один с высокомерными своими мордасами. Ну а если кто случайно все-таки ко мне обратится, – меня уж не оторвать. Речи так и текут из меня, хотя потом бывает ужасно стыдно.
Все мои статьи переполнены цитатами из Достоевского, Монтеня, Рабле, Свифта, Эразма Роттердамского. Никогда их не читал. Да и Достоевского… Так, пробежал все эти скучные его завывания. (Только Легенду о Великом Инквизиторе прочел внимательно! Но ведь все, что там написано, давно было где-то сказано, тысячу раз написано, общеизвестно!) Но откуда тогда цитаты из всех этих писателей в моих статьях? Из чьих-то других статей. Авторы которых, уверен, в свою очередь, тоже взяли эти цитаты из… «Ах, Рабле! Он же гений!» – «Ах, почему Достоевскому памятники не ставят?» Ну давайте ему памятники ставить! Ну давайте! Ставьте! Только на цоколе написать не забудьте: «Феде Достоевскому от благодарных бесов!» Кстати, я один из первых у нас начал вновь писать о Достоевском. И тогда вот этот анекдотец про надпись на цоколе то ли сочинил, то ли присвоил – уж не помню…
Столько я насочинял и присвоил! Помню, написал от души статейку о Достоевском Очень смелую по тем временам, «впереди прогресса» написал. И… испугался! Как всегда! Так что пришлось забавным путем пойти – анонимный донос на свою статью самому сочинить и отправить в журнал.
Успели вынуть статейку из журнала!
Последнее время полюбил одиночество. Даже на спектакли перестал ходить. Поговорю по телефону с завлитом – и готова рецензия. Это очень украсило мою жизнь. Потому что я (уверен, как и большинство театральных критиков) больше всего на свете не люблю, презираю, ненавижу это пошлое, ненатуральное, старомодное искусство – театр! Когда я вижу, как они придуряются на сцене, мне хочется хохотать во все горло…
В последний раз вынимаю листки из пивных коробок.
До свидания, Д.
До встречи… уже завтра – «там за рекой, в тени деревьев!».
Остался последний ворох листочков… Точнее, целая рукопись! «Поминки Д.»… написанные им самим.
Тот самый ДЕ-ДЕКАМЕРОН, осмеянный мной!
Милое оказалось у меня чтение… напоследок!
«Поздним вечером, похоронив Д., то есть опустив его тело в заколоченном ящике в мерзлую землю и скорбно потоптавшись в снегу среди могил, мы, друзья его, поехали на поминки.
Поминки происходили в Серебряном Бору на даче у Лысого и Отвратительного. Дачу эту Лысому и Отвратительному сдавали на зиму родственники некоего знаменитого генерала.
Посередине огромного стола возвышалась конная статуя самого генерала. Бронзовый конь скакал среди фужеров и бутылок, и генерал грозно замахивался на нас саблей наголо. С комода глядело уже аллегорическое изображение полководца, созданное, видать, за рубежом. Бронзовый юноша, мерцая обнаженными ягодицами, давил одной рукой зловещую гидру, а другой опять же замахивался саблей наголо. И с консоли на нас мрачно смотрела гигантская голова полководца, мучительно напоминая голову Черномора из оперы «Руслан и Людмила».
