Меня повлекло дальше. Ко мне вкрадывались чужие мысли и образы, от которых мне стало ужасно. Я думал, как он, я чувствовал, как он, я болел его страхами.
Как только он приехал в Чечню, то заметил, что его тело стало пачкаться иначе. Оно быстрее покрывалось грязью и пылью, и отмыться было сложнее, чем обычно. Стоило ему очистить чёрные шеи и руки, как через несколько минут они снова становились прелатами. Грязь пропитала и одежду.
Старшему лейтенанту казалось, что он носит на себе килограммов десять чеченской земли, и это пугало его. Ведь ему постоянно приходилось находиться как бы «под чеченской землей».
Сначала он испытывал только неосознанный страх, но вскоре сошло озарение: офицер понял – это его кто-то заживо хоронит под грязью и пылью. Кто-то непостижимый – местный, древний, всемогущий. Он ощутил свою скорую смерть.
Я чувствовал его панику, и она передавалась мне…
Мнения критиков о пьесе «Носитель»
Пьеса А. Гриценко «Носитель» очень биографически конкретная, правдивая, ясная, особенно реалистично смотрится на фоне символистического «Полночного суицида» А. Светлицкого с длинными монологами и условными персонажами.
Алиса Ганиева, Литературная газета, 2005 годТеатр начинается с… виселицы!
«Театр начинается с вешалки» – эта фраза давно уже набила оскомину. В самом деле, новый театр сегодня должен быть вовсе не таким, как во времена Шекспира. И не таким, как во времена Чехова. И, безусловно, совершенно не таким, как во времена соцреализма.
Но тогда каким же? Попытаемся разобраться вместе.
Как вы уже, возможно, догадались из моего вступления, говоря о театре, я собираюсь рассматривать не вопросы режиссуры и актёрской игры. Вряд ли я достаточно компетентен в этих вопросах. «Суди, дружок, не выше сапога», – верно заметил Пушкин о сапожнике, взявшемся учить художника писать картины. Мой «сапог» – пьесы как литературные произведения. И здесь ситуация следующая. «Вишнёвый сад» – это, конечно, изумительное творение чеховского гения, но в последние полтора десятилетия, когда в нашей стране запросто могут посреди бела дня в центре не самого захолустного города расстрелять человека (у нас в Смоленске в последний раз это произошло всего около месяца назад), не так-то легко сопереживать Раневской, плачущей о том, что вырубают её любимые вишенки.
Новый театр должен начаться с виселицы. Для меня эта истина несомненна. Что я подразумеваю? Возможно, кое-кто из читателей тут же с ходу предположил, что я предлагаю засунуть в петлю шеи всех плохих актёров, ничего не умеющих режиссёров и бездарных драматургов. На самом деле, и такая идея по-своему неплоха. Но если б её вдруг стали реализовывать на практике, всё получилось бы с точностью до наоборот: заурядности не упустили б случая перевешать талантов, чтобы не так остро чувствовать свою ущербность.
Виселица же необходима в том плане, что, выражаясь метафорично, в петле должна поболтаться душа автора, прежде чем он будет писать о современной России.
В качестве примера пьесы, написанной подобным образом, мне хочется привести драму Александра Гриценко «Смерть обнимает любовь». Название, по-моему, придумано не очень удачно. Однако недаром говорится, что встречают по одёжке, а провожают по уму. Произведение Гриценко в чём-то остроумно, в чём-то философично и, что самое главное, правдиво рассказывает о современности.
Действие происходит в общежитии литинститута. В одной комнате живут 25-летний Александр и 19-летний Витя Гусев. С ними периодически подсыпают (от слова «спать») хорошие девочки Катя и Люся, так что по общаге даже ходят слухи, что они живут вчетвером шведской семьёй. По ходу развития пьесы создаётся впечатление, что всё к этому и идёт. При этом тянутся однообразные будни с пьянками и бесцельным существованием, где вместо настоящей любви какое-то запутанное, а зачастую и циничное чувство.
Именно в этой обстановке перед читателем (в перспективе: перед зрителем) раскрываются характеры героев. Мы видим, что Александр – хронический бабник, который тем не менее пытается понять наш безумный мир. Витя Гусев – «свой парень», у которого, однако, и в девятнадцать лет продолжается подростковая ломка характера (большинство этим перебаливают лет в тринадцать-четырнадцать). Люся – «проститутка и лесбиянка» (цитата из пьесы), впрочем, предпочитает она всё-таки мальчиков, а не девочек, и ещё спешит всё в жизни попробовать. Катя – другая: скромная девочка, даже с некоторым комплексом неполноценности. Гриценко очень остроумно раскрывает эту её черту: героиня довольно часто начинает говорить о себе в третьем лице. Казалось бы, каждый мало-мальски знакомый с психологией знает, что подобное в большинстве случаев свидетельствует о заниженной самооценке, однако в литературе подобный приём используется нечасто.
Конечно, к первой половине пьесы можно высказать претензии по поводу некоторой монотонности повествования и определённого однообразия в изображении быта героев. Но, может, именно благодаря этому вторая половина пьесы получилась динамичной и неожиданной. Витя Гусев узнаёт, что болен СПИДом. Сначала он мучается тем, как рассказать об этом друзьям. Первым узнаёт Александр, который вскоре с ужасом вспоминает, что в течение недели брился с Витей одной бритвой.
Кроме того, Гусев ухитрился переспать с Люсей. Таким образом, обе девчонки и Александр подозревают, что тоже заразились. Гриценко довольно интересно передаёт психологию людей, попавших в такую ситуацию.
Витя Гусев даже произносит по-своему пронзительный монолог:
«…Это жизнь, сам виноват. Она просто влезла ко мне в постель. Я всего с ней три дня спал. На третий уже не хотел – надоела. Она пришла, сказала, что в комнате никого нет, попросилась переночевать. Естественно, мы с ней опять. Она сухая была, я себе всё натёр об неё. А наутро пришла соседка, попросила её ключ от комнаты. Он, оказывается, у неё был. Я тогда думал, она просто хотела со мной. Оказывается, нет. Зачем-то специально заражала. Я понял, почему. Такое одиночество давит, что за непонимание хочется всем мстить. Будьте такими же, посмотрите, как это изнутри. Если бы не был таким дураком, то уже тогда бы понял, что она больная. Она говорила, что ей жить осталось пару лет, что её уже два раза из петли вытаскивали. Когда она уехала, выяснилось, что у меня гонорея. Но это выяснилось, а она уже уехала. Месяц назад она объявилась на сессию, и я ей предъявил. Она сказала:
«У меня ничего не было. Это ты. А ты, может быть, меня ещё и СПИДом заразил? У тебя какие-то прыщи на лице. Ты проверься». И ушла. Меня после её слов как парализовало. Она ещё пьесу написала, где главная героиня болеет ВИЧ. Она, кстати, учится у того же мастера, что и ты учился. Я её убить сначала хотел, теперь нет. Пусть живёт и мучается. Умереть – это… Я и сам уже хочу умереть. Пусть у неё ноги откажут, руки, глаза».
Впрочем, для всех, кроме Гусева, пьеса заканчивается благополучно. Эпилог же, «который молено опустить» (как обозначил сам автор), действительно смотрится лишним. Ничего нового в нём нет, а концовка пьесы и без него выглядит на уровне.
Подытоживая, всё-таки нельзя не посетовать на то, что тема, за которую взялся Гриценко, не совсем нова. Вспомним хотя бы песню Земфиры «А у тебя СПИД…». Впрочем, это скорее его беда, чем вина. Изрядная часть новой литературы, как мне сегодня кажется, застыла на тех проблемах и темах, которые были в девяностых годах. К хорошему это вряд ли приведёт…
А в пьесе Александра Гриценко всё-таки радует, что он сумел найти в себе силы для философского обобщения: «Судьба. Она действительно существует. Только в этом нет ничего мистического. Судьба – это наше прошлое. Как бы там ни было, а прошлое должно быть у всех – это и есть судьба».
Я не буду подробно истолковывать эту метафору. Скажу лишь, что автор сам пережил ситуацию, которую описывает в пьесе. По-моему, это и означает пропустить душу через виселицу.
Да, всё-таки театр начинается именно с виселицы!
Максим СвириденковЖивые мёртвые и мёртвые живые
Катя. Восемнадцатилетняя девушка всё время пытается навести чистоту в загаженном пространстве и внести некие элементы порядка в хаотический мир.
Увы, но Катя не гумилёвский пассионарий. Она не «человек длинной воли», способный восстать и победить. Единственное, на что её хватает, это жалобы: «Вы свинячите, Катя убирается, и ещё дура», да воззвания к давно утерянному персонажами пьесы нравственному началу: «Ага, девственности меня лишил насильно, теперь «разойдёмся». Витя, имей совесть».
Да, Катя ещё видит «свинство» в рассыпанном вокруг мусоре, но уже не способна распознать нравственных уродов в окружающих её людях. И именно поэтому её безнадёжные попытки противостоять силам энтропии, остаться человеком среди духовных и физических развалин, не вызывают ничего, кроме жалости.
