Ты бы смог разрезать белого мыша?
Зудин (возбужден). Белого? Я и серого не смог бы.
Раздорский. Мы ведь говорим об идеале! Ты понимаешь меня? Короче, живет она в Париже, а я вот приехал выпивать — в Саратов…
Зудин. В результате, у хлопца на душе — возвращаться к жене или нет?
Раздорский. И это тоже… Все вместе…
Зудин. Извини, что я тебе все время задаю вопросы, просто бешено интересно узнать, как ты жил все это время. Все-таки ближе, чем ты, друга у меня не было и нет. Ну рассказывай-рассказывай. Мыша ты не простил Лене?
Раздорский. Нет.
Зудин. С Леной ты обошелся жестоко. Каково ей одной в чужом городе без любимой работы!
Раздорский. Одной? Живет с каким-то турком…
Зудин. Он не так чувствителен к мышам?
Раздорский. Янычар.
Молчание.
Давно, Левка, я не испытывал простой человеческой радости — выпивать с товарищем и говорить о бабах.
Зудин. Ты многого добился в жизни, Павлик… Ты доволен?
Раздорский. Меня знают… Я кое-кого знаю… Что еще?
Зудин. Ты был знаменитым человеком в Саратове тоже. Тебя тут помнят.
Молчание.
Саратов тебя встречает достойно… Я тоже был знаменит здесь, но когда я здесь появился после колонии, меня так не встречали…
Раздорский. Да, мы тут прославились… в свое время.
Зудин. Может быть, в каком-то смысле я был тогда знаменитее тебя.
Раздорский. В каком-то смысле, конечно…
Зудин. Из меня хотели сделать маньяка, растлителя женской молодежи.
Раздорский. Все дерьмо… и бабы все — дерьмо. Проверено жизнью.
Зудин. Мы в остроге думали иначе о Женщине. В тюрьме я тоже предавался Грехам. Мне было сладко перечитывать классиков! Какие у меня были там женщины! Ты знаешь, как я их всех любил. И Таню… И Олю… И Наташу. Очень трудно было с Аней… Дождь… вытащил ее из-под паровоза… остановил попутную какую-то машину…
Раздорский. Ладно, ну их всех к черту! Столько я переимел их за это время. Математик Ковалевский не смог бы посчитать. И что? Только силы потратил. Лучше бы деревья сажал. Шумели бы сейчас леса вокруг Москвы…
Зудин. По-моему, математик была женщиной… Была математик Ковалевская…
Раздорский. Это Лобачевская была женщиной… не путай.
Зудин. Да? По-моему, наоборот, — женщины Лобачевской — не было. Была Ковалевская женщина, а Лобачев-ский был — мужчина.
Раздорский. Мужчина Ковалевский был…
Зудин. Ты твердо уверен?
Раздорский. Не очень твердо… В Менделееве я больше уверен. Я помню, у него была борода…
Зудин. Не путай его с Миклухо-Маклаем… у того тоже была борода. Какая разница теперь. Кто-то другой употреблял Ковалевскую. Путал ей все цифры в голове. А нам достались учебники.
Раздорский. Зудин… ты мало изменился. Речь все о том же.
Зудин. Безумно любил в неволе Аню. Трудно было, когда она это делала с Вронским. Невозможно передать, что со мной творилось. Зато потом… потом… уже только со мной. Я успел затормозить! Этого не знает никто… сказать, какая фамилия была у машиниста?
Раздорский. Зудин?
Зудин. Правильно.
Раздорский. Маньяк… маньяк.
Зудин. Значит, ты все-таки стремился себя найти. А ты вспоминал то время, когда два бедных провинциальных фотографа, два красивых молодых человека в городе Саратов каждую ночь ждали Светлану Кушакову, которая приходила к ним по собственному желанию… Ударение поставьте, пожалуйста, на последнем слове. Мы тогда делали черно-белые фотографии. И не на продажу… Просто искали идеал женской красоты. В свободное от работы время. И Светлана охотно показывала нам все, что ей хотелось показать. Ударение, пожалуйста, поставьте на предпоследнем слове. И мы посылали фотографии в Прагу… в журнал «Чешское фото».
Молчание.
Все дело в том, господа, что в августе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года городу Саратову понадобились свои внутренние враги. Политическая жизнь в городе отсутствовала, а отчитаться надо было — и взяли нас. Конечно, не надо было раздевать такую девушку в разгар сбора урожая. Трудящиеся ехали на поля не разгибать спины, а Зудин и Раздорский вели с артисткой областного театра поиски формы и посылали их в журнал «Чешское фото». И пришла настоящая беда — наше фото напечатали! Во всю страницу! Но в сущности, как наивны мы были… как чисты… Мы занимались только воспитанием нашего народа, мы хотели показать красоту.
Раздорский. Первыми на русской земле показали этим варварам женскую грудь!
Зудин. А ведь они ее до нас не видели!
Молчание.
Вспомните, саратовцы, эту сенсацию! В августе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в витрине появляется фотография из журнала «Чешское фото»! На нем обнаженная артистка Светлана Кушакова с грудью во всю страницу. Это было тело невиданной красоты… тело, никогда не знавшее физического труда… Хрупкое, тонкое… как стебелек…
Раздорский. Объясни им — это была натуральная плоть живой, объясни — живой советской женщины, а не репродукция картины французского художника Делакруа «Свобода на баррикадах», на которую дрочила вся страна от мала до велика. А на что было тогда подрочить? Об этом ведь тогда не думали! Сейчас совершенно другое дело… А ведь никто Эжену доброго слова не сказал… На журнал «Польское кино» дрочили! Кто сказал полякам «спасибо»? Вот поэтому, господа, я и завязал с искусством!
Зудин. Мы занимались искусством! Но нас арестовали, и я провел в тюрьме лучшие годы. За что?
Молчание.
Следователи требовали от Светланы, чтобы та сказала, что мы сделали это с ней насильно. А между тем я не делал этого с ней ни насильно, ни добровольно… Он делал это с ней! А я воспевал эту женщину и был доволен своей ролью. Я воспевал женщину на фотографиях, а он все доводил до конца.
Раздорский. Я ее бешено любил! Вот перед вами Зудин, который первым сказал: у женщины грудь, а не молочные железы! Грудь! Понимаете? Гру-дь!
Молчание.
Зудин. Паша, а мне всегда было жаль, что этот пароход стал рестораном и больше никогда не поплывет!
Раздорский. Захотим и поплывет…
Зудин. Нет!
Раздорский. Захотим и поплывет по Волге!
Зудин. По великой русской реке?
Раздорский. Пойдем, маньяк… пойдем, выпьем за журнал «Чешское фото!». (Выходит. Слышен его голос). Внимание! Всем на корабле! Предлагаю тост за журнал «Чешское фото»! Я хочу, чтобы вы поприветствовали великого фотографа России Льва Зудина! Внимание, эстрада! Почему такая тишина? Кто-то умер? Господа музыканты, заканчивайте ужинать! В этой паузе вы оказались не менее талантливы. Передайте мое восхищение певице за то, что я ее сейчас не вижу… но я хотел бы ее услышать.
Молчание.
Зудин. Подумаешь и спросишь себя: — Зудин, на что ушли годы твоей неповторимой жизни? Что я здесь пытался доказать? Что у Светланы — грудь богини?
Возник оркестр.
Раздорский (вернулся). Иди сюда… Левка!
Зудин подошел. Смотрит на Раздорского.
Что смотришь? Сильно я постарел?
Зудин. Ты? Ха-ха! Вопрос Нарцисса, обращенный в воду. Не знаю, что ты делаешь с собой, но твое лицо по-прежнему напоминает… персик!
Раздорский. Твое лицо напоминает мне какой-то сухофрукт… пожалуй — изюм.
Зудин. Изюм?
Раздорский. Уже в компоте!
Молчание.
Зудин. Что ты там читаешь?
Раздорский. Что я читаю? Много лет подряд я читаю и перечитываю только меню. Я ел в Риме, в Нью-Йорке, в Стамбуле…
Зудин. Расскажи и нам… что ты ел…
Молчание.
Раздорский. Что смотришь, Лева?
Зудин. Я не завидую… Физически я чувствую себя очень хорошо — не болею никогда…
Раздорский. Что смотришь?
Зудин. Я думаю. Только прошу тебя — не обижайся.
Раздорский. О чем думаешь?
Зудин. Я хочу поднять один вопрос. Почему я сидел, а ты нет?.. Почему меня объявили маньяком, а тебя нет?
Раздорский. Ты спасибо скажи, что друзья отца меня отмазали! Ты вспомни, они на нас вешали «чешских шпионов»! Да нас бы упекли знаешь на сколько, если бы мы проходили вдвоем. А так ты сел только за порнографию…
