(Алан садится на дальнюю скамейку.)
АЛАН (поет).
Радость бесконечно,
Счастье бесконечно,
Если есть, конечно,
С вами «Даблминт»!
ДАЙЗЕРТ (улыбаясь). Знаешь, я был несправедлив. Теперь я думаю, что эта песня лучше других. У нее такой заковыристый мотив. Повтори-ка ее еще разок.
(Молчание. Юноша свирепо смотрит на доктора.)
На первое время я положу тебя в одноместную палату. У меня всего одна свободная. Там жить куда приятнее, чем в тюрьме. Не будешь ли любезен заглянуть ко мне завтра?.. (Встает.) Кстати, кто из родителей запрещал тебе смотреть телевизор? Мать или отец? Или оба? (Зовет.) Сестра!
(Алан, не отрываясь, смотрит на него. Входит Медсестра.)
МЕДСЕСТРА. Да, доктор.
ДАЙЗЕРТ. Отведите Стрэнга в номер третий, ладно? Он побудет там некоторое время.
МЕДСЕСТРА. Хорошо, доктор.
ДАЙЗЕРТ (Алану). Тебе понравится эта комната. Она чудесная.
(Юноша сидит, глядя на Дайзерта. Дайзерт возвращается на скамейку.)
МЕДСЕСТРА. Проходите, молодой человек. Сюда… Я сказала, сюда, пожалуйста.
(Алан неохотно встает и идет за ней; проходя мимо Дайзерта, бросает на него испуганный взгляд, и следует за Медсестрой к левой кулисе. Дайзерт, как зачарованный, смотрит на юношу.)
(Медсестра и пациент обходят вокруг площадки и оказываются на авансцене возле скамейки, где в начале пьесы сидел доктор. Теперь эта скамейка служит Алану кроватью.)
МЕДСЕСТРА. Ну что? Разве здесь не замечательно? Лучше быть у нас, знаешь ли, чем в тюрьме. В той сырости, затхлости…
АЛАН (поет). Давай поедем туда, куда стремится сердце — в Тексако!
МЕДСЕСТРА (рассматривая его). Надеюсь, ты не сделаешь себе ничего плохого. Если будешь вести себя хорошо, тебе у нас понравится.
АЛАН. Иди в жопу.
МЕДСЕСТРА (натянуто). Вот звонок. Туалет — вниз по лестнице.
(Она покидает его и возвращается на свое место.
Алан ложится.)
(Дайзерт стоит в центре площадки и обращается к аудитории анатомического театра.)
ДАЙЗЕРТ. Вот так ночь. Сегодня я видел удивительный сон. Будто бы я главный жрец в Гомеровской Греции. На мне огромная золотая маска, знаменитая бородатая маска, такая же, как маска Агамемнона, основателя Микен. Я стою у массивного круглого камня и держу в руке острый кинжал. По-видимому, я исполнитель на каком-то чрезвычайно важном жертвоприношении, от которого зависит судьба урожая или военной экспедиции. Сегодня на заклание ведут целое стадо детей, около пяти сотен мальчиков и девочек. Я вижу их длинную вереницу, протянувшуюся через всю равнину Аргоса. Я знаю, что это именно Аргос, потому что у меня под ногами красная земля. С обеих сторон от меня стоят два жреца-помощника, маски на них морщинистые и пучеглазые, поскольку такими же были другие основатели Микен. Они чудовищно громадные, эти ассистенты, и абсолютно не знают усталости. Как только к ним подходит очередной ребенок, они хватают его и бросают на камень. И тут же, со сноровкой хирурга, которая меня самого приводит в изумление, я элегантным ударом кинжала вспарываю ему брюшко, словно портниха, режущая ткань. Легкими молниеносными движениями я вырезаю у него кишки и коротким взмахом руки бросаю их, горячие и дымящиеся, на пол. Мои ассистенты внимательно изучают еще живые внутренности, как будто читают иероглифы. Эти кровавые письмена понятны только мне, потому что я — главный жрец. Потому что мне достался уникальный талант резателя. И никто не догадывается о том, что я давно уже чувствую страшную тошноту. И с каждой жертвой мне становится хуже. Мое лицо под маской бледнеет. Конечно, я изо всех сил стараюсь выглядеть профессионально. Искусно режу и вспарываю, пытаясь не потерять перед всеми свой высокий авторитет. Может быть, оттого, что я знаю — если кто-нибудь из этих двух ассистентов хотя бы мельком заметит мое утомление, и у них возникнет мысль, что для подобной однообразной и вонючей работы сгодится исполнитель с любым социальным статусом — я буду следующим, кого разрежут на камне. И, естественно, в ту же минуту проклятая маска соскальзывает с меня. Оба жреца поворачиваются и смотрят на нее. Маска сползает все ниже и ниже, и они видят липкий смердящий пот, бегущий по моему лицу; их золотые лупоглазые маски наполняются мерзостью, они вырывают кинжал у меня из рук… и я просыпаюсь.
(На площадку выходит Эстер. Свет становится ярче.)
ЭСТЕР. Это самое неубедительное оправдание, которое я когда-либо слышала.
ДАЙЗЕРТ. Вы думаете?
ЭСТЕР. Пожалуйста, не иронизируйте. Вы же великолепно работаете с детьми. Вы должны об этом помнить.
ДАЙЗЕРТ. Да, но как это относится к детям?
ЭСТЕР. Непосредственно.
ДАЙЗЕРТ. Спасибо, я уже чувствую себя виноватым.
ЭСТЕР. Хотелось бы верить.
ДАЙЗЕРТ. Не понимаю, зачем вам это знать. Существует как бы профессиональный климакс. С каждым он рано или поздно случается. Кроме вас, разумеется.
ЭСТЕР. О, конечно. Уж я-то и днем и ночью чувствую себя судьей.
ДАЙЗЕРТ. Нет, вы лжете — ибо тогда вы ощущали бы себя недостойной своего ремесла. Я же ощущаю, что ремесло недостойно меня.
ЭСТЕР. Вы серьезно?
ДАЙЗЕРТ. Все более и более. Следующие десять лет мне бы хотелось побродить по Греции… Так или иначе, все эти вздорные мечты — по вашей вине.
ЭСТЕР. По моей?
ДАЙЗЕРТ. Потому что этот ваш парень пробудил их во мне. Знаете ли вы, что у каждой жертвы, зарезанной на камне, было лицо Алана Стрэнга?
ЭСТЕР. Лицо Стрэнга?
ДАЙЗЕРТ. У него самый странный взгляд, который я когда-либо на себе испытывал.
ЭСТЕР. Да.
ДАЙЗЕРТ. Это именно обвиняющий взгляд. Жестоко обвиняющий. Но в чем?.. Тот, кто его успокаивает, сам начинает трепетать. Особенно в моем теперешнем положении. Он неожиданно перестал петь. И сейчас меня беспокоят его высказывания.
ЭСТЕР (удивленно). Он опять с вами разговаривал?
ДАЙЗЕРТ. О, да. Это нашло на него после двух дней коммерческой рекламы, и с тех пор он огрызается. По любому поводу. Подозреваю, что это как-то связано с его ночными кошмарами.
(На площадку выходит Медсестра с перекинутым через руку одеялом, в той же руке она держит тетрадь для записей.)
ЭСТЕР. У него кошмары?
ДАЙЗЕРТ. Жуткие.
МЕДСЕСТРА. Мы дали ему два успокоительных, доктор. В прошлую ночь все снова повторилось.
ДАЙЗЕРТ (Медсестре). Что он делал? Кричал?
МЕДСЕСТРА (заглядывая в тетрадь). Истошно визжал, доктор.
ДАЙЗЕРТ (Медсестре). Визжал?
МЕДСЕСТРА. Я отчетливо различила одно слово.
ДАЙЗЕРТ (Медсестре). Вы имеете в виду какое-то особенное слово?
МЕДСЕСТРА. Выкрикивал снова и снова… (заглядывает в тетрадь)… звук, похожий на «Эк!»
ДАЙЗЕРТ. Эк?
МЕДСЕСТРА. Да, доктор. Эк… «Эк! — кричит, — Эк!»
ЭСТЕР. Какая жуть.
МЕДСЕСТРА. Когда я будила его, он вдруг вцепился в меня, будто хотел сломать мне руку.
(Она подходит к кровати Алана. Тот садится. Она укутывает его в одеяло и возвращается на свое место.)
ДАЙЗЕРТ. А потом он ворвался сюда — внезапно — без стука, без ничего. К счастью, у меня в тот момент не было пациентов.
АЛАН (резко встает). Папа?
ЭСТЕР. Что?
ДАЙЗЕРТ. Это ответ на вопрос, который я задал ему два дня назад. Отчего он и рассердился во время пения своих коммерческих арий.
ЭСТЕР. Что еще за папа?
АЛАН. Который ненавидит телик.
(Он ложится на авансцене так, будто смотрит телевизор.)
ЭСТЕР. Вы хотите сказать, что отец запрещал ему смотреть телевизор?
ДАЙЗЕРТ. Да.
АЛАН. Это опасный наркотик.
ЭСТЕР. О, в самом деле?!
(На авансцену выходит Фрэнк, мужчина пятидесяти лет.)
ФРЭНК (Алану). Да, он не похож на него, но по сути это одно и то же. Абсолютно смертельная отрава. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
(Дора следует за ним. Дора — женщина средних лет.)
ДОРА. Дорогой, по-моему, это уже крайность.
ФРЭНК. Когда ты долгое время сидишь перед этой вещью, то начинаешь глупеть, как большинство населения. (Алану.) Эта вещь — обман. Кажется, что тебе что-то дают, но в действительности у тебя что-то отнимают. Отнимают твой ум и твою сосредоточенность, каждую минуту, что ты смотришь телевизор, ты навсегда теряешь из своей жизни. Это настоящий обман, ты не находишь?
(Усаживается на пол. Алан пожимает плечами.)
Я не хочу говорить гадких слов, старик, но эта вещь никогда не заменит тебе чтения. Что ты сказал? Тебе что-то не нравится?
