Дядин. Слушаю, ваше благородие. (Уходит.)
Хрущов. Как живете, Юлечка?
Юля. Так себе…
Пауза.
Хрущов. Серебряковы у вас живут?
Юля. У нас.
Хрущов. Гм… А ваш Ленечка что делает?
Юля. Дома сидит… Всё с Сонечкой…
Хрущов. Еще бы!
Пауза.
Ему бы жениться на ней.
Юля. Что ж? (Вздыхает.) Дай бог! Он человек образованный, благородный, она тоже из хорошего семейства… Я всегда ей желала…
Хрущов. Дура она…
Юля. Ну, не скажите.
Хрущов. И ваш Ленечка тоже умник… Вообще вся ваша публика как на подбор. Ума палата!
Юля. Вы, должно быть, сегодня не обедали.
Хрущов. Почему вы это думаете?
Юля. Сердиты вы уж очень.
Входят Дядин и Семен; оба несут небольшой стол.
5
Те же, Дядин и Семен.
Дядин. А у тебя, Миша, губа не дура. Прекрасное место выбрал ты себе для работы. Это оазис! Именно оазис! Вообрази, что это вокруг всё пальмы, Юлечка — кроткая лань, ты лев, я тигр.
Хрущов. Хороший ты, душевный человек, Илья Ильич, но что у тебя за манеры? Какие-то мармеладные слова, ногами шаркаешь, плечами дергаешь… Если кто посторонний увидит, то подумает, что ты не человек, а черт знает что… Досадно…
Дядин. Значит, на роду у меня так написано… Фатальное предопределение.
Хрущов. Ну вот, фатальное предопределение. Брось все это. (Фиксирует на столе чертеж.) Я сегодня останусь у тебя ночевать.
Дядин. Чрезвычайно рад. Вот ты, Миша, сердишься, а у меня на душе невыразимо отрадно! Как будто сидит у меня в груди птичка и песенку поет.
Хрущов. Радуйся.
Пауза.
У тебя в груди птичка, а у меня жаба. Двадцать тысяч скандалов! Шиманский продал свой лес на сруб… Это раз! Елена Андреевна бежала от мужа, и теперь никто не знает, где она. Это два! Я чувствую, что с каждым днем становлюсь все глупее, мелочнее и бездарнее… Это три! Вчера я хотел рассказать тебе, но не мог, не хватило храбрости. Можешь меня поздравить. После покойного Егора Петровича остался дневник. Этот дневник на первых порах попал в руки Ивана Иваныча, я был у него и прочел раз десять…
Юля. Наши тоже читали.
Хрущов. Роман Жоржа с Еленой Андреевной, о котором трезвонил весь уезд, оказывается подлой, грязной сплетней… Я верил этой сплетне и клеветал, заодно с другими, ненавидел, презирал, оскорблял.
Дядин. Конечно, это нехорошо.
Хрущов. Первый, кому я поверил, был ваш брат, Юлечка! Хорош тоже и я! Поверил вашему брату, которого не уважаю, и не верил этой женщине, которая на моих же глазах жертвовала собой. Я охотнее верю злу, чем добру, и не вижу дальше своего носа. А это значит, что я бездарен, как все.
Дядин (Юле). Пойдемте, детка, на мельницу. Пускай он, злюка, тут работает, а мы с вами погуляем. Пойдемте… Работай, Мишенька. (Уходит с Юлей.)
Хрущов (один; разводит в блюдечке краску). Раз ночью я видел, как он прижался лицом к ее руке. У него в дневнике подробно описана эта ночь, описано, как я приехал туда, что говорил ему. Он приводит мои слова и называет меня глупцом и узким человеком.
Пауза.
Слишком густо… Надо посветлее… А дальше он бранит Соню за то, что она меня полюбила… Никогда она меня не любила… Кляксу Сделал… (Скоблит бумагу ножом.) Даже если допустить, что это немножко верно, то все-таки нечего уж об этом думать… Глупо началось, глупо кончилось…
Семен и рабочие несут большой стол.
Что это вы? К чему это?
Семен. Илья Ильич велел. Господа из Желтухина приедут чай пить.
Хрущов. Покорно благодарю. Значит, насчет работы придется отложить попечение… Соберу все и уйду домой.
Входит Желтухин под руку с Соней.
6
Хрущов, Желтухин и Соня.
Желтухин (поет). «Невольно к этим грустным берегам* меня влечет неведомая сила…»
Хрущов. Кто это там? А! (Спешит уложить в ящик рисовальные принадлежности.)
Желтухин. Еще один вопрос, дорогая Софи… Помните, в день рождения вы завтракали у нас? Сознайтесь, что вы хохотали тогда над моей наружностью.
Соня. Полноте, Леонид Степаныч. Можно ли это говорить? Хохотала я без причины.
Желтухин (увидев Хрущева). А, кого вижу! И ты здесь? Здравствуй.
Хрущов. Здравствуй.
Желтухин. Работаешь? Отлично… Где Вафля?
Хрущов. Там…
Желтухин. Где там?
Хрущов. Я, кажется, ясно говорю… Там, на мельнице.
Желтухин. Пойти позвать его. (Идет и напевает.) «Невольно к этим грустным берегам…» (Уходит.)
Соня. Здравствуйте…
Хрущов. Здравствуйте.
Пауза.
Соня. Что это вы рисуете?
Хрущов. Так… неинтересно.
Соня. Это план?
Хрущов. Нет, лесная карта нашего уезда. Я составил.
Пауза.
Зеленая краска означает места, где были леса при наших дедах и раньше; светло-зеленая — где вырублен лес в последние двадцать пять лет, ну, а голубая — где еще уцелел лес… Да…
Пауза.
Ну, а вы что? Счастливы?
Соня. Теперь, Михаил Львович, не время думать о счастье.
Хрущов. О чем же думать?
Соня. И горе наше произошло только оттого, что мы слишком много думали о счастье…
Хрущов. Так-с.
Пауза.
Соня. Нет худа без добра. Горе научило меня. Надо, Михаил Львович, забыть о своем счастье и думать только о счастье других. Нужно, чтоб вся жизнь состояла из жертв.
Хрущов. Ну, да…
Пауза.
У Марьи Васильевны застрелился сын, а она все еще ищет противоречий в своих брошюрках. Над вами стряслось несчастье, а вы тешите свое самолюбие: стараетесь исковеркать свою жизнь и думаете, что это похоже на жертвы… Ни у кого нет сердца… Нет его ни у вас, ни у меня… Делается совсем не то, что нужно, и все идет прахом… Я сейчас уйду и не буду мешать вам и Желтухину… Что же вы плачете? Я этого вовсе не хотел.
Соня. Ничего, ничего… (Утирает глаза.)
Входят Юля, Дядин и Желтухин.
7
Те же, Юля, Дядин, Желтухин, потом Серебряков и Орловский.
Голос Серебрякова: «Ау! Где вы, господа?»
Соня (кричит). Папа, здесь!
Дядин. Самовар несут! Восхитительно! (Хлопочет с Юлей около стола.)
Входят Серебряков и Орловский.
Соня. Сюда, папа!
Серебряков. Вижу, вижу…
Желтухин (громко). Господа, объявляю заседание открытым! Вафля, откупоривай наливку!
Хрущов (Серебрякову). Профессор, забудем все, что между нами произошло! (Протягивает руку.) Я прошу у вас извинения…
Серебряков. Благодарю. Очень рад. Вы тоже простите меня. Когда я после того случая на другой день старался обдумать все происшедшее и вспомнил о нашем разговоре, мне было очень неприятно… Будем друзьями. (Берет его под руку и идет к столу.)
Орловский. Вот так бы давно, душа моя. Худой мир лучше доброй ссоры.
Дядин. Ваше превосходительство, я счастлив, что вы изволили пожаловать в мой оазис. Неизъяснимо приятно!
Серебряков. Благодарю, почтеннейший. Здесь в самом деле прекрасно. Именно оазис.
Орловский. А ты, Саша, любишь природу?
Серебряков. Весьма.
Пауза.
Не будем, господа, молчать, будем говорить. В нашем положении это самое лучшее. Надо глядеть несчастьям в глаза смело и прямо. Я гляжу бодрее вас всех, и это оттого, что я больше всех несчастлив.
Юля. Господа, я сахару класть не буду; пейте с вареньем.
Дядин (суетится около гостей). Как я рад, как я рад!
Серебряков. В последнее время, Михаил Львович, я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Век живи, век учись, а несчастия учат нас.
Дядин. Кто старое помянет, тому глаз вон. Бог милостив, все обойдется благополучно.
Соня вздрагивает.
Желтухин. Что это вы так вздрогнули?
Соня. Кто-то крикнул.
