Ознакомительная версия.
И вот это бах-бах, ура-ура прокатилось по планете. Все покричали, посмотрели на вспышки фейерверков, и никто ничего не почувствовал. Зато выпили нормально. Представляете, сколько выпили в те сутки на планете? Было весело. Но никто ничего особенного не почувствовал.
А утром первого дня нового тысячелетия ветер на площадях носил цветные бумажки, и обрывки серпантина, и кружочки конфетти из хлопушек. Позёмка заметала брошенные бутылки. А возле главной городской ёлки стоял в тулупе зябнущий милиционер.
А вы просыпаетесь даже не утром, а часика в два дня. Просыпаетесь у себя в постели одетый. Проснулись, полежали, подняли голову, тут же поняли, что зря это сделали, и обратно положили. И ещё полежали, разлепили пересохший рот, пошелестели во рту языком, и, нащупывая голос, прошипели: «Дорогая! Дорогая!» Ещё полежали, вслушиваясь в тишину квартиры. И вдруг поняли: её нету. Слава тебе господи! Через некоторое время вы сели. Привели горизонт в норму.
И вот вы сидите в первый день нового тысячелетия в своей комнате и не видите никаких признаков того, что хоть что-то в этом мире изменилось. Всё как было. Ни единого признака нового тысячелетия. И в комнате не светло. Потому что шторы задёрнуты, да если их и отдёрнуть, всё равно не будет светло. Там, за окнами, январь, холодные, низкие тучи, и весна ещё не скоро, и ясное солнышко ой не скоро покажут.
И так вы посидели, встали и пошли на кухню. А идти недалеко. Но вы дошли. И первым делом к чайнику. Берёте его, а он тяжёлый. И вы из носика начинаете даже не пить, а как-то заливать в себя воду. И она прекрасно заливается. И как приятен в такой момент отчётливый вкус давно не чищенного чайника. Это вкус стабильности, спокойствия и дома. От кипячёной воды становится лучше. Но никаких признаков двадцать первого века не видно. И хоть шторы на кухне не такие плотные, как в спальне, всё равно не светло. Потому что за окном хмурый, зимний день. Но вы подходите к холодильнику, открываете его, а оттуда свет!!!
И там, в холодильнике, всё осталось. Всё! Вот на полочках стоят салаты, их много, и от них совсем немного отъедено. И они от того, что постояли в холодильнике, стали только вкуснее. Они как бы сели и дали сок. Вот тортик стоит. От него совсем немного отрезано. А вот на тарелочке лежат пельмешки. Они ночью были горячие, но их не хотелось. А теперь они лежат на тарелке в самом нужном своём состоянии. В таком состоянии, что если один зацепить вилкой, остальные за ним потянутся.
А ещё дорогая, прежде чем куда-то уйти, перемыла всю посуду и навела порядок на кухне. Дай ей бог здоровья!
А в дверце холодильника стоят бутылки. Всё холодное. Вы берёте бутылку шампанского, потому что она самая высокая и за ней не надо сильно наклоняться. Шампанского осталось немного, оно всё выдохлось, но холодное. Вы прикладываете бутылку ко лбу и думаете: «Какое же чудесное шампанское делали в прошлом тысячелетии!»
И, не торопясь, потому что торопиться невозможно, вы достаёте из холодильника всё, расставляете прямо на кухне, садитесь у кухонного стола и делаете именно так, как хочется. Именно так, как хочется!!! То есть берёте столовую ложку, и в любой последовательности… Сначала салат, прямо из салатницы, потом торт прямо от торта, или сначала торт, потом салат… И к дурацкому серванту за глупым фужером не пошли. А вылили остатки шампанского в любимую чашку с треснутой ручечкой. И сделали три дли-и-и-нных, ки-и-и-слых, хо-о-о-лодных глотка…
И вдруг ка-а-ак почувствовали: вот он, новый век! Хорошо!!!
А по телевизору любимые фильмы, которые всегда показывали первого января в прошлом веке. И песни прошлого века. И вы сидите, и никто не звонит. Потому что все так же где-то сидят или ещё не проснулись. И так хорошо. И так ясно, что никаких техногенных катастроф не случилось, и никакого конца света. И всё продолжается. И где-то в небе летят самолёты, а за ними остаются длинные, белые следы.
А в тех фильмах прошлого века играли любимые артисты, которые там, в прошлом веке, умерли. Но любовь-то к ним осталась. И значит, всё продолжается. И новое тысячелетие уже идёт. Хорошо!………
А я хорошо помню, как был влюблён в первый раз в жизни. Я был влюблён в иллюстрацию в книжке. Книжка была детская. Да и я был маленький. Эту книжку родители не купили, а взяли у кого-то, чтобы почитать мне. Её нужно было непременно отдать. Я читать тогда не умел. Читали мне родители, я только рассматривал картинки. И вот на одной картинке я увидел женщину. Причём, подчёркиваю, именно женщину, не фею, не снегурочку, не русалку. И я рассматривал эту картинку часами, не в силах оторваться и очень опасаясь, что кто-нибудь застукает меня за этим занятием. Хотя картинка была пристойная. А какая ещё?! Это же была детская книжка! Я не понимал, что внутри меня происходило, но понимал, что не могу жить без этой картинки. А книжку нужно было отдавать. Но у меня и в мыслях не было выдернуть картинку или спрятать книжку и соврать, что я её потерял. Я впервые в жизни мужественно готовился к расставанию. А когда книжку забрали, я какое-то время страдал. И никому не мог объяснить своих страданий. Как страдал, не помню, а женщину помню, она была прекрасна.
Когда я учился в средних классах школы, у меня появилось три фотографии, на которых были совсем голые женщины. Они хранились у меня в потайном месте, и я с ними встречался. Каждый миллиметр тех фотографий был подробнейшим образом изучен. Потому что это была важнейшая информация на тот момент моей жизни. Женщины были голые. И вроде всё было видно, но ничего не понятно. А женщины смотрели с фотографий на меня серьёзно. Они так серьёзно на меня смотрели! Вокруг в жизни было много настоящих женщин, но, во-первых, они были одетые, во-вторых, совершенно непохожи на тех, с моих фотографий, и, в-третьих, никто не смотрел на меня серьёзно. Рядом с настоящими женщинами можно было стоять в трамвае или автобусе, от них приятно пахло. Я тогда не понимал, какой из них восемнадцать лет, какой сорок восемь. Они просто были взрослые женщины. Они могли погладить меня по голове, дать мне конфету, задать мне какой-нибудь детский вопрос, но никто не смотрел на меня серьёзно. А женщины с моих фотографий смотрели. Я так благодарен им за эти взгляды. Потому что всё внутри меня звенело и вибрировало от этих взглядов. Как же много было фантазий и мечтаний связано с этими женщинами с тех самых фотографий! Я их прекрасно помню. Эти женщины были прекрасные.
Как же я мечтал найти этих женщин… например, после авиакатастрофы, чтобы они были раненые или больные… найти их в снегах или во льдах. Найти их там, вынести на руках, спасти, вылечить, выходить и быть вознаграждённым… В каком направлении была бы награда, я уже догадывался. Но главное было не это, главное было: а что я в этот момент почувствую? Что это будет? Ведь я же ещё не чувствовал! Но это мне предстоит. Я же непременно когда-нибудь почувствую. И будет ли это так же сильно и прекрасно, как я этого хочу? А я этого так хочу!!! Никого не нашёл ни в снегах, ни во льдах. Но, наверное, этого со мной не случилось по той простой причине, что я ни разу не был в таком месте, о котором можно было бы сказать: «Ага! Вот они, снега или льды!»
Но когда я в первый раз в жизни целовал женщину… точнее, тогда, когда губы женщины были в секунде от моих, я в тот момент думать, конечно, не мог, но внутри меня звучало: «А МОЖЕТ БЫТЬ, ЕСТЬ ДРУГОЙ СПОСОБ?! Ведь я не умею, я боюсь. И ещё я понимаю, что там, за этой секундой, будет космос и другая жизнь. А я боюсь этого космоса. И я другой жизни не знаю. А ещё за этой секундой что-то безвозвратное. Я не хочу взрослеть! Да к тому же все так делают. Может быть, есть другой способ?! Я не хочу, как все»……… Но тут секунда закончилась, и губы приблизились вплотную, и глаза закрылись, и БАБА-А-АХ!!!!! Ну и точно, космос и другая жизнь. А был шанс изобрести новый способ. Шансом не воспользовался. Не жалею!
А вообще странное дело с фотографиями. Я имею в виду не с моими теми фотографиями, а вообще с фотографиями. Например, смотришь на какую-нибудь фотографию, которой сто лет. На ней человек, который жил сто лет назад. И он в такой шляпе, с такими усами, в таком пальто, в таких туфлях и с такой тростью, что даже подумаешь: «Он так что, по улице ходил, что ли?» Или на таких фотографиях у женщин такие платья, что невозможно представить, как они ходили в туалет. Или смотришь какую-нибудь киноленту, которую тоже снимали сто лет назад каким-нибудь ручным киноаппаратом. И на этих кинолентах люди же очень быстро передвигаются. И лошади семенят ногами. Но главное, глядя на эти чёрно-белые кадры, невозможно себе представить, что там, где это снимали, было всё цветное. И что воздух там был такой вот прозрачный, как сейчас. Невозможно себе это представить, потому что там воздух – это такие мелькающие царапинки и крестики. И все эти люди и лошади уже давно умерли.
А если идти по кладбищу и увидеть на каком-нибудь скромном надгробии фотографию того человека, который там похоронен. Но на фотографии-то живой человек. Когда он фотографировался, он же был живой. Это потом родственники выбрали именно эту фотографию. Или заходишь в какое-нибудь здание, а там, в фойе, висит фотография с траурной ленточкой, и написано, мол, коллега умер, хороним тогда-то. Или открываешь газету, а там фотография и заголовок: такой-то спортсмен разбился или министр не дожил до шестидесяти, или учёный не довёл до конца свой эксперимент. И на всех фотографиях живые люди. Которые, когда фотографировались, даже старались как-то выглядеть получше…
Ознакомительная версия.
