Ознакомительная версия.
А где-нибудь в пятницу, за два дня до вылета в Париж, заходите вы в книжный магазин и покупаете себе какую-нибудь серьёзную книгу какого-нибудь Шопенгауэра, в дорогом переплёте. Знаете зачем? А чтобы читать в Париже. Чтобы сесть в саду Тюильри на скамеечку, открыть Шопенгауэра и самого себя любить и уважать. Ну и кроме Шопенгауэра покупаете ещё маленький русско-французский разговорничек. Так, на всякий случай.
И вот рано утром в понедельник вы позавтракали дома, выпили чаю из любимой чашки с треснутой ручечкой, съели что-то привычное из холодильника. А потом аэропорт, очередь на регистрацию. И вы просите себе место возле иллюминатора, и вот вы уже в самолёте, достаёте Шопенгауэра, и, дескать, я не с вами. А в самолёте полно тех, кто уже сто раз был в Париже, и у них между собой такие разговоры: «Простите, а где вы будете сегодня ужинать?» «Там-то». – «Ой, да вы с ума сошли! Там же сменился шеф-повар. Теперь там совершенно невозможно есть. Я вам порекомендую другое место».
И вы пытаетесь не слушать всех этих пресыщенных знатоков, стараетесь читать Шопенгауэра, но читать не получается, потому что вы всё внимательно слушаете и с удовольствием раздражаетесь. И думаете при этом: «Мне с вами не по пути. Прилечу в Париж и сразу поеду даже не в гостиницу, а сразу в Лувр. Мне этот ваш Париж…».
И так и делаете. И такси долго вас везёт по Парижу, сердце замирает, вы стараетесь не вертеть по сторонам головой, чтобы сохранить ощущение цели приезда. Но головой вертите, и от этого сердце замирает ещё сильней. И вот такси останавливается, и вы из него выходите, и перед вами Лувр.
А ещё такой воздух, такой запах! Дома весна ещё только началась, ещё снег не до конца растаял в тени многоэтажек, ещё холодно и промозгло. А здесь, в Париже, на деревьях уже зеленоватая дымка, уже цветы на клумбах. Уже какие-то бегонии здоровенные, и ещё какие-то маленькие цветочки. А главное – Лувр! И вы заходите в Лувр…
А там ни черта не понятно. И он оказывается такой здоровенный. И в нём оказывается так много всего, кроме «Моны Лизы». А в путеводителе ни черта не понятно.
Но у вас же с собой русско-французский разговорник. И вы находите в нём нужный вопрос, выбираете подходящего француза, подходите к нему и, водя пальцем по страничке разговорника, читаете: «Экскьюзе муа…»
И в этот момент вы догадываетесь, что вопрос-то вы, конечно, зададите, но вам же на него ответят! То есть более бессмысленной книжки вы лично не держали в руках.
А потом уже самостоятельно вы бегаете по Лувру и уже сомневаетесь, что найдёте то, что ищете, но вдруг в одном из залов вы видите наибольшее скопление японских туристов, и, как только вы это увидели, японцы удивительным образом как-то сдвинулись в сторону. И из руки выпадает путеводитель по Лувру. И вы видите ЕЁ. И вы идёте к НЕЙ.
И вы стоите перед ней, а она такая маленькая, и до неё какой-то метр или даже девяносто восемь сантиметров.
И вы стоите перед ней и думаете: «Ну?!……… Это она……… Ты хотел? Пожалуйста!……… Это она!……… Другой нету……… Давай, чувствуй!…….. Давай чувствуй, падла! Это же рисовал лично ОН! Ты вот это и хотел увидеть! Что ты хотел почувствовать?! Так давай, чувствуй! Ты вспомни, падла, сколько ты заплатил денег за билеты до Парижа!»
Вас начинают уже отталкивать, теснить, кругом японцы. И вы чувствуете, что ни черта не почувствовали, и думаете так: «Что-то ни черта не почувствовал! Но, может быть, просто стресс. Всё-таки утром проснулся у себя дома, утром ещё пил чай из любимой чашки с треснутой ручечкой, а потом самолёт, Лувр, японцы. Значит так… Сейчас поеду в гостиницу, приму душ, перекушу, почитаю Шопенгауэра, высплюсь, и с утра только чёрный кофе. Не дай бог никаких круассанов, а потом, к открытию, в Лувр. Теперь я знаю, где она находится, обгоню японцев и хотя бы немного побуду с ней один на один на свежую голову. И тогда обязательно почувствую».
Так вы думаете, добираясь в гостиницу, так вы некоторое время думаете и в гостинице. Приняли душ, перекусили, потом попытались читать Шопенгауэра. Но что-то не пошёл Шопенгауэр в Париже, да и спать ещё рано. И тогда вы думаете: «А может быть, прогуляться, пока есть время?»
И выходите вы на парижскую улицу, и думаете: «А куда бы здесь пойти?» А куда в Париже?! Что вы здесь знаете? И через каких-нибудь полчаса вы уже на Эйфелевой башне. А куда ещё?
И стоите вы на Эйфелевой башне, сморите на вечереющий Париж в зеленоватой, весенней дымке и вдруг думаете: «А неплохо! Вообще неплохо!!» А ветерок-то прохладный. Вы достаёте из кармана фляжечку с коньячком. Коньяк хороший, французский. Сделали глоток, в горле всё согрело, сделали ещё глоток, дымка над Парижем усилилась. А потом тут же встретили людей, с которыми вместе летели одним самолётом. Потому что они тоже в первый раз в Париже. Вы обрадовались этой встрече. И люди оказались симпатичные. А потом вы все вместе на Монмартр…
И вернулись в гостиницу не рано, а проснулись, скорее, поздно. И спускаетесь, слегка взъерошенный, ещё до душа, к завтраку. А там за столиками сидят французы. И такой стоит запах кофе, и такие белые скатерти, и эти французы так аппетитно шелестят утренними газетами, и так вкусно они читают эти газеты! А ещё они едят круассаны. Многие берут круассан, макнут в кофе – и в рот.
И вы смотрите на это и думаете: «Ну нет, ребята, макать круассаны в кофе – это некрасиво, какие бы вы ни были там расфранцузы. Потому что круассан и без того нежен. А если макнуть его в чашку – вообще становится, как тряпка. И от него куски падают и в кофе, и на скатерть. И это некрасиво! Лично меня не учили что-нибудь макать в чашку. Наоборот! Меня учили ни черта не макать в чашку. А то намакаешь печенюшку в чай, а от неё на дне чашки размокшие кусочки, разбухшие и неприятные, колышутся, и чай от этого мутный. И бабушка недовольна. А кому такое понравится?»
Но вы видите, что многие французы макают. Читают газету и прям не глядя так макают. И вы думаете: «А может быть, попробовать? Всё-таки они так аппетитно это делают».
И вы берёте газету, раскрываете её, делаете вид, что жить не можете без утренних французских газет, а на самом деле закрываетесь газетой, и за этим шелестящим прикрытием макаете круассан в чашку, вынимаете его из кофе, даёте жидкости стечь и даже встряхиваете круассан. Намокшая его часть болтается, и вы отправляете это в рот, почти не жуя, проглатываете, оглядываете сидящих вокруг французов и с удовольствием думаете: «А ведь не дураки!»
А потом после завтрака вы возвращаетесь к себе в номер, а потом стоите под душем, с удовольствием мылите голову и думаете: «Чё-то я зачастил в Лувр!»
И потом после душа, не торопясь, по магазинам!
Через неделю возвращаетесь вы домой, весь в обновках, с подарками, довольный.
А когда много лет назад рассматривали маленькую «Мону Лизу» на каком-то календарике, всё чувствовали, кому и с какой стати она так улыбается. Спустя несколько лет купили дорогую книгу, в которой были прекрасные репродукции. Такую книгу, которую, когда открываешь, чувствуешь запах дорогой книги. Там была отличная репродукция «Моны Лизы». Вы смотрели на неё тогда, что-то чувствовали, меньше, чем от календарика, но чувствовали. А в Лувре вообще ни черта не почувствовали. Возле единственного и неповторимого подлинника! Не почувствовали… Какие нужны условия? Непонятно.
Или вот в детстве смотрел я какие-нибудь фильмы про войну, где немецкие солдаты наступали, и от них невозможно было укрыться, они были чем-то неизбежным, страшным и тем, от чего невозможно спрятаться. И, может быть, фильмы были не очень хорошие, в смысле их художественного качества. Но немцы-то были страшные. И вот насмотришься этих фильмов перед сном, ложишься спать и не можешь уснуть. И начинаешь фантазировать, что вот если немцы ворвутся в город, и от них, конечно, нельзя будет спрятаться, а они всех будут убивать… И я лежал в своей постели и думал, что надо будет притвориться мёртвым, чтобы немцы не догадались, что я живой, и не стали бы меня второй раз убивать. И я лежал в темноте и тренировался как можно дольше не дышать и не моргать. А ещё принимал всякие убедительные мёртвые позы для немцев. Ну или не для немцев, а для любых других кинозлодеев, от которых невозможно спастись. И так приятно было лежать в темноте и бояться.
Но главное, я чувствовал этот страх. Я его чувствовал. А тут каждый день смотрю новости, показывают такие ужасы, такие страшные события, такие настоящие войны и катастрофы, и всё время сообщают реальные цифры погибших людей. А ничего не чувствую. Газету читаю – тоже не чувствую. Какие нужны условия? Совершенно непонятно, какие нужны условия.
А можно готовиться к какому-то событию не в одиночку, и даже не каким-то сплочённым коллективом, и даже не целым городом, не страной. Можно готовиться всем человечеством. И всем же человечеством ни черта не почувствовать.
Вспомните 1995 год. Многие должны помнить. Тогда всё так называемое просвещённое человечество хваталось за голову и думало: «Ой, осталось всего пять лет до миллениума!!! Мы не готовы!» Да, мы все ощущали, что мы совершенно не готовы. Потому что а как было понять, что осталось всего пять лет до того, как закончится двадцатый век, который принёс столько разочарований человечеству? Это трудно было понять. Ведь мы же все были люди двадцатого века. И у нас сознание было людей конца двадцатого века. А скоро двадцатый век закончится. И что нам тогда делать с нашим сознанием? Неужели оно изменится?..
Ознакомительная версия.
