Впрочем, я не буду
Судить вас! Но мне кажется теперь,
Мы не вполне друг друга понимаем.
Я думаю, что, просто говоря,
Раз труд ваш так прекрасен…
Гейнрих
О, прекрасен!
Пастор
Раз этот звон…
Гейнрих
Зовите, как хотите!
Пастор
Мне кажется, вы сами так сказали.
Гейнрих
Так я сказал о том, что без названья
Должно само себе названье дать,
И что одно способно дать названье.
Пастор
Скажите мне: а кто за труд ваш платит?
Гейнрих
Кто мне за труд мой платит! Пастор! Пастор!
Вы счастие хотите осчастливить!
Награду нужно вам вознаграждать!
Зовите труд мой, как его я назвал:
Зовите колокольным звоном. Пусть!
Но знайте: ни один собор доныне
Не слышал, чтоб с его высокой башни
Звучал такой непобедимый звон;
По силе равен он с весенним громом,
Чей гул гудит над зеленью лугов;
И знаю: в звуке труб его громовых
Потонут звоны всех колоколов,
И в ликованьи гулком возрастая,
Он миру возвестит рожденье дня.
О, солнце! Древний праотец! Внимай мне!
Ты возрастил своих детей, моих,
Ты их вскормил, как грудью материнской,
Ты вызвал также темные побеги
Потоком вечным теплого дождя —
Так пусть они в ликующем восторге
На путь твой в небе взор свой обратят.
И, наконец, как серые пространства
Земли, теперь зеленой пред тобой,
Ты и меня зажег для жертвы сладкой,
Все, что во мне, тебе я отдаю!
О, дивный день! День света, мне впервые
Блеснувший и в моем цветочном храме
Родивший утро и весенний гром!
Не так ли в туче, тягостно висевшей
Над нами в продолжение зимы,
Рождаются потоки бриллиантов,
К которым миллионы рук недвижных
Протянуты среди стеблей травы:
Зажженные магическою силой
Каменьев драгоценных, брызги света
Они несут в глубь хижин сокровенных,
Хватают ткани шелковых знамен,
Что ждали этих брызг так долго-долго,
И радостно, как пилигримы солнца,
Они на праздник солнечный спешат.
О, пастор, этот праздник! Я хотел бы
Напомнить притчу вам о блудном сыне.
Ведь это солнце, древний наш отец,
Тот пир дает своим заблудшим чадам.
Под смутный шорох шелковых знамен
Ряды существ идут в мой храм блестящий,
И дивный колокольный перезвон,
Мой звон, в певучих страстно-нежных звуках,
Сквозь воздух блещет звонкою игрой, —
В груди у всех, звеня, дрожит рыданье
От боли наслажденья: это песня,
Погибшая, забытая, родная,
Восставшая из ясной дали детства,
Найденная в глубоком роднике
Прозрачных сказок, ведомая всем,
Но до сих пор не спетая ни разу.
И чуть она начнется, тихо, тайно,
То выражая муки соловья,
То воплощая нежный смех голубки, —
В сердцах у всех внезапно вспыхнет лед
И вскроется – и ненависть, и скорби,
И бешенство, и мрак тоски, и пытки
Растают в ласке теплых, теплых слез.
И между тем мы медленно подходим
К кресту; еще в слезах, мы торжествуем:
Вот, наконец, освобожденный солнцем,
Спаситель мертвый члены расправляет,
И вновь живой, и вечно молодой,
Смеется Он, входя в сверканье мая.
По мере того, как Гейнрих говорит, им овладевает все возрастающее вдохновение, в конце он говорит экстатически. Умолкнув, он возбужденно ходит взад и вперед. Раутенделейн, дрожа от восторга и любви, прижимается к нему, опускается на колени и целует его руки. Пастор следит за монологом с возрастающим чувством ужаса и отвращения. В конце он овладевает собой. После некоторой паузы он начинает с вынужденным спокойствием, которое быстро исчезает.
Пастор
Теперь, любезный Мейстер, я вас слышал,
И подтвердилось все, до мелочей,
Что мне не раз, с прискорбием глубоким,
Почтенные твердили прихожане;
И даже сказка о волшебном звоне.
Я выразить не в силах, как мне больно.
Но будет громких слов: не потому я
Пришел сюда, что ждал чудес от вас,
А для того, чтоб вам помочь в несчастье.
Гейнрих
В несчастье? Но разве я несчастен?
Пастор
Проснитесь! Повторяю вам! Проснитесь!
Вы грезите… Вам снится страшный сон, —
Сон, за которым пробужденье в бездне,
В аду. И если только не удастся
Теперь мне пробудить вас словом – Бог,
Вы навсегда погибли, Мейстер Гейнрих!
Гейнрих
Не думаю.
Пастор
Что Библия гласит нам?
Припомните: «Чьей гибели Он хочет,
Того Он наказует слепотой!»
Гейнрих
Когда Он это сделать пожелает,
Вы удержать не сможете Его.
Но если вы меня слепым зовете —
Теперь, когда я полон светлых гимнов
И, нежась, как на туче предрассветной,
Освобожденным взором измеряю
Простор небесных далей, – я достоин
Быть пораженным вечной слепотой.
Пастор
Э, Мейстер Гейнрих, это слишком громко
И высоко, я человек простой,
Я в этом ничего не понимаю.
Но мне известно то, что вы забыли:
Добро и зло.
Гейнрих
Адам в своем раю
Не знал их.
Пастор
Это только разговоры.
В них мало смысла, ими не прикроешь
Бесславие. Я должен вам сказать…
Мне очень больно, я хотел щадить вас:
У вас жена есть, дети…
Гейнрих
Ну, и дальше?
Пастор
Вы церкви избегаете, ушли
В глухие горы, целые недели
И месяцы – вне дома своего,
Супруга ваша ждет вас и тоскует,
И дети плачут с матерью своей.
Гейнрих
(После продолжительного молчания, взволнованный.)
Когда бы мог я осушить те слезы,
Как радостно я осушил бы их!
Но это невозможно. Размышляя
В часы тоски, я вижу это ясно:
Мне не дано уменьшить эту скорбь.
Я весь любовь, я обновлен любовью,
Но от моих богатств, избытком светлым
Я не могу с ней, скудной, поделиться,
Мое вино ей будет – желчь и яд.
И тот, чьи руки – когти хищной птицы,
Как может он ласкать лицо ребенка,
Когда он плачет? Да спасет их Бог!
Пастор
Безумие, позорное безумье.
Да, так сказал я. Здесь стою я, Мейстер,
И все еще глубоко потрясен
Чудовищной жестокостию вашей.
Злой дух, надевший здесь личину Бога,
Сумел такую одержать победу,
Какой хвалиться редко может он!
Великий Боже, что вы тут болтали
О замысле своем! Да неужели
Вам в голову ни разу не пришло,
Что более чудовищного дела
Не выдумал язычник никогда!
Да я хотел бы лучше, чтоб на землю
Все язвы те низверглись, чьей грозою
В дни оны Бог Египет посетил,
Чем видеть этот храм Веельзевула,
Ваала и Молоха. Обратитесь
На правый путь, пока еще не поздно.
Одумайтесь и будьте безупречным
Христианином! Прогоните прочь
Развратницу, беспутную колдунью!
Прочь – злого духа, прочь – лихую ведьму!
И тотчас наваждение исчезнет,
И будете вы чисты от греха!
Гейнрих
Когда больной, добыча верной смерти,
Я
