Бродбент. Как! Вы принадлежите к народу, который славится своим горячим патриотизмом, которому присуще такое неискоренимое чувство родины, и вы говорите, что поедете куда угодно, только не в Ирландию! Не воображайте, что я вам поверю. В глубине сердца…
Дойл. Оставьте мое сердце в покое; сердце ирландца — это его воображение — и только. Из тех миллионов, что покинули Ирландию, многие ли вернулись назад или хотя бы стремились вернуться? Но что толку с вами говорить! Для вас три строчки слащавого стишка об ирландском эмигранте, как он «сидит, тоскуя, у плетня, о Мэри, Мэри», или три часа ирландского патриотизма в Бермондсейе убедительней, чем все факты, которые лезут вам в глаза. Да посмотрите вы на меня! Вы знаете, как я всегда брюзжу, и придираюсь, и все браню, и всех критикую, и никогда ничем не доволен, и испытываю терпенье моих лучших друзей.
Бродбент. Ну что вы, Ларри, не будьте к себе несправедливы. Вы умеете быть очень милым и любезным с чужими.
Дойл. Да, с чужими. Будь я немного пожестче с чужими и поласковей со своими, как это делают англичане, я, пожалуй, был бы для вас более приятным компаньоном.
Бродбент. Мы и так неплохо ладим. Конечно, вам свойственна меланхоличность кельтской расы…
Дойл (вскакивая с места). О ч-черт!!!
Бродбент (лукаво)…а также привычка употреблять сильные выражения, когда для этого нет никакой причины.
Дойл. Никакой причины! Когда люди начинают говорить о кельтской расе, я готов весь Лондон сжечь дотла. Эта бессмыслица причинила нам больше вреда, чем десять биллей об отмене конституционных гарантий[12]. Вы думаете, необходимо быть кельтом, чтобы испытывать меланхолию в Роскулене? Бросьте! Основное население в Ирландии было то же самое, что и в Англии, и смешивалось оно с теми же самыми завоевателями[13].
Бродбент. Отчасти вы правы. Все способные люди в Ирландии — англичане по происхождению. Меня часто поражал тот замечательный факт, что единственная партия в парламенте, которая обнаруживает старинный, истинно английский дух и характер, — это ирландская партия. Ее независимость, ее непоколебимость, ее протест против дурных правительств, ее сочувствие угнетенным народам всего мира! Как это по-английски!
Дойл. Не говоря уже о торжественности, с которой они декламируют всякую старомодную чепуху, сами прекрасно понимая, что она отстала на целое столетие. Это вот по-английски, если хотите.
Бродбент. Нет, Ларри, нет. Вы говорите о современных гибридах, которые сейчас монополизировали Англию. Лицемеры, очковтиратели, немцы, евреи, янки, иностранцы, хозяева особняков на Парк-лейн, космополитическая накипь. Не зовите их англичанами. Их породил не наш добрый старый остров, а эта проклятая новая империя, и — честное слово! — они ее достойны; пусть в ней и живут. На здоровье!
Дойл (на которого эта тирада не произвела никакого впечатления). Ну? Теперь вам легче стало?
Бродбент (вызывающе). Да, легче. Гораздо легче.
Дойл. Милый мой Том, поживете немного в ирландском климате, и вы станете таким же дураком, как и я. Если всю мою ирландскую кровь перелить в ваши жилы, это ни на йоту не изменит ни вашего телосложения, ни вашего характера. Но женитесь вы хоть на самой англичанистой англичанке, а потом вырастите вашего сына в Роскулене, и характер вашего сына будет так похож на мой и так не похож на ваш, что все заподозрят меня в том, что я его отец. (С внезапной тоской.) Роскулен! О господи боже мой, Роскулен! Тупоумие! Безнадежность! Невежество! Ханжество!
Бродбент (трезво). В деревне везде так, Ларри. И у нас то же самое.
Дойл (торопливо). Нет, нет! Здесь другой климат. Здесь если жизнь тупа, вы тоже тупеете — и все в порядке. (Говорит страстно и словно во сне.) Но как чувствам притупиться в этом мягком, влажном воздухе, на этих белых, упругих под ногой дорогах, у этих темных трясин и седых от тумана камышей, на каменистых склонах, розовых от вереска! Нигде нет таких красок в небе, таких манящих далей, такой печали по вечерам. И грезы, грезы! Сжигающие сердце, мучительные, ничем не утолимые грезы, грезы! (Яростно.) Самый грубый, скотский разврат, какому предается англичанин, не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда не рождает в нем решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую способность смотреть в лицо действительности, приладиться к ней, подчинить ее, завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен, и (с горечью) быть «любезным с чужими», как уличная женщина. (Глядя через стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение! Он не понимает религии. Вдохновенный проповедник, который учит, что жизнь священна и что надо поступать по совести, уходит от него с пустыми руками; а нищий деревенский поп, который пичкает его евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы на лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон Ван Вохт[14] сказал в девяносто восьмом году. Если вы хотите, чтобы он задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн[15]. Он не способен мыслить. Он не способен и работать. Он ни к чему не способен — только грезить, грезить; а это такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях, лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и издеваешься над ними — зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь сделать. И все время — смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и осмеяние всего на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос принимают всерьез и всерьез на него отвечают, тогда ты начинаешь смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься своим беспутством, как будто оно ставит тебя выше их.
Бродбент (под влиянием красноречия Дойла настраивается на торжественный лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие возможности. Гомруль[16] совершит чудеса под английским руководством.
Дойл (останавливается с разгону, губы его против воли раздвигаются в улыбку). Том, почему вы мои самые трагические минуты выбираете для самых неотразимых проявлений вашего юмора?
Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать? Вы думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле?
Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве.
Бродбент (совершенно успокоенный). Разумеется. Самое важное — это наше руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять на службу другим нациям, менее одаренным в этом отношении, пока они, постепенно развиваясь — в условиях полной свободы, — не дорастут до нашего уровня и не станут способны сами управлять собой. Вы меня понимаете?
Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет.
Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что, видите, тут все в порядке. (Подвигает свой стул к столу и усаживается поудобней, готовясь наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень внимательно выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и я не нахожу решительно никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится? Просто-напросто к тому, что, когда вы жили в Ирландии, вы были еще очень молоды. Все это зубоскальство, и пьянство, и неприкаянность вы найдете и в Пэкгеме, не только в Доннибруке[17]. Вы смотрели на Ирландию глазами ребенка, поэтому и видели одно ребячество. Поедем со мной, вы увидите ее глазами взрослого мужчины и получите о ней более выгодное представление.
Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы сейчас так не малодушествовал. К несчастью, если я поеду в Ирландию, это будет свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией.
