Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы сейчас так не малодушествовал. К несчастью, если я поеду в Ирландию, это будет свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией.
Бродбент. Ну так что ж? Они порадуются, когда увидят, что Англия сделала из вас настоящего человека.
Дойл (пораженный этой мыслью). А! Вот тут вы попали прямо в точку, Том, с истинно британским вдохновением!
Бродбент. Вы хотите сказать — здравым смыслом?
Дойл (поспешно). Нет! Здравого смысла у вас не больше, чем у гусака. Ни у одного англичанина нет ни капли здравого смысла, и не было, и не будет. Вы предпринимаете эту сентиментальную поездку по совершенно нелепым мотивам; и голова у вас полна политической шелухи, на которую не подманишь даже осла средних умственных способностей. И при всем том вы умеете попасть мне не в бровь, а прямо в глаз этой простой истиной обо мне и о моем отце.
Бродбент (изумленный). Я ни слова не сказал о вашем отце.
Дойл (не слушая его возражений). Вот он сидит в Роскулене, земельный маклер, всю жизнь перебивавшийся с хлеба на воду, потому что он католик, а помещики по большей части протестанты. И сейчас, когда земельные суды снижают арендную плату и крупные владения благодаря новым земельным законам дробятся на мелкие участки, он остался бы и вовсе нищим, если бы из сборщика арендной платы не превратился в сборщика взносов по долгосрочным земельным ссудам. А потом уже и сам приобрел крохотный участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из дому дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь я, из которого, как вы сказали, Англия сделала настоящего человека.
Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел…
Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно, кое-чему я научился в Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая с вами в одной упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в воображаемом. Вам я обязан больше, чем всем ирландцам на свете.
Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей стороны, Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят, но это все-таки сплошной вздор.
Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня бы ничего не вышло, хоть я и не перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую голову, в которой все мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна.
Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас.
Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои друзья либо англичане, либо принадлежат к деловому миру — тому, где ворочают большими делами. Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную часть моей работы я делал с этими людьми. А теперь представьте себе, что я — вот такой, как я есть, — возвращаюсь в Роскулен, в этот ад мелочей и однообразия! Что мне делать с мелким земельным агентом, который выколачивает свои пять процентов прибыли из крохотного клочка земли и крохотного домишка в ближнем провинциальном городке? О чем я буду с ним говорить? О чем он будет говорить со мной?
Бродбент (скандализован). Но ведь это ваш отец! Вы его сын!
Дойл. Ну и что из этого? Что бы вы сказали, если бы я предложил вам навестить вашего отца?
Бродбент (с сыновним почтением). Я никогда не забывал свой сыновний долг и регулярно навещал отца, пока он не повредился в уме.
Дойл (соболезнующе). Он сошел с ума? Вы мне не говорили.
Бродбент. Он вступил в Лигу протекционистов. Он бы никогда этого не сделал, если бы разум его не помутился. (Начиная декламировать.) Он пал жертвой политических шарлатанов, которые…
Дойл (перебивая). Иначе говоря, вы не видитесь с отцом потому, что у него другие взгляды, чем у вас, на свободную торговлю, а ссориться с ним вы не хотите. Ну а я и мой отец? Он националист и сторонник отделения Ирландии. Я химик-металлург, ставший гражданским инженером. Что бы ни думать о химии и металлургии, ясно одно: они не национальны. Они интернациональны. И наша с вами работа в качестве гражданских инженеров направлена к тому, чтобы соединять страны, а не разделять. Единственное политическое убеждение, которое можно почерпнуть из нашей работы, — это что государственные границы — досадная помеха, а национальные флаги — вредная чушь.
Бродбент (все еще расстраиваясь по поводу еретических взглядов мистера Чемберлена в области экономики). Только при наличии покровительственных пошлин…
Дойл. Том, послушайте. Вам очень хочется произнести речь о свободной торговле; ну, так вы ее не произнесете: я вам не дам. Мой отец хочет превратить канал святого Георга в границу между Англией и Ирландией и поднять зеленый флаг[18] на Колледж Грин, а я хочу сделать так, чтоб от Голуэя было три часа езды до Колчестера и двадцать четыре до Нью-Йорка. Я хочу, чтобы Ирландия была мозгом и воображением великого государства, а не островом Робинзона Крузо. А религиозные разногласия! Мой католицизм — это католицизм Карла Великого и Данте, с большой долей фольклора и современных научных взглядов, которые патер Демпси назвал бы бредом атеиста. А католицизм моего отца — это католицизм патера Демпси.
Бродбент (проницательно). Я не хотел вас прерывать, Ларри, но, право же, все это чистейший вздор. Такие разногласия бывают в каждой семье — и ничего, как-то ладят. (Внезапно снова впадает в торжественность.) Конечно, есть вопросы, которые затрагивают самые основы морали, и тут я согласен, что даже близкое родство не может служить оправданием слабости или компромисса. Например…
Дойл (нетерпеливо вскакивает с места и начинает ходить по комнате). Например, гомруль, Южная Африка, свободная торговля. Ну, так по этим вопросам я, наверно, тоже буду не согласен с отцом, как и с вами не согласен.
Бродбент. Да, но вы ирландец, и они для вас не могут иметь такого значения, как для англичанина.
Дойл. Как, даже гомруль?!
Бродбент (стойко). Да, даже гомруль. Идеей гомруля мы обязаны не ирландцам, а нашему англичанину Гладстону. Право же, я склонен думать, что за всем этим у вас еще что-то кроется.
Дойл (запальчиво). Что еще у меня кроется? Что я, по-вашему, обманываю вас, что ли?
Бродбент. Не сердитесь, дружище. Я только подумал…
Дойл. Что вы подумали?
Бродбент. А вот несколько минут тому назад вы назвали имя, которого я до сих пор от вас никогда не слышал. Мисс Нора Рейли, если не ошибаюсь.
Дойл круто останавливается и смотрит на него почти со страхом.
Я не хочу быть нескромным, Ларри, это не в моих привычках, но скажите по совести, не в ней ли причина вашего нежелания ехать в Ирландию?
Дойл (снова садится, побежденный). Томас Бродбент, я сдаюсь. Жалкий, суемудрый ирландец преклоняется перед избранником божьим — англичанином. Человек, который может без тени улыбки изрекать такие суждения, как вот это ваше последнее — о гомруле и Гладстоне, очевидно величайший идиот в мире. А человек, который может тут же отмести в сторону все мои отговорки и проникнуть в самую суть моих побуждений, — совершенно очевидно, гений. Но чтобы идиот и гений совмещались в одном и том же лице! Как это возможно? (Вскакивает.) Ага, понимаю! Я напишу об этом статью и пошлю ее в журнал «Природа».
Бродбент (смотрит на него во все глаза). Да вы о чем, собственно?
Дойл. Это очень просто. Вы знаете, что гусеница…
Бродбент. Гусеница!!!
Дойл. Да, да, гусеница. Слушайте внимательно, это новое и очень важное научное объяснение английского национального характера. Гусеница…
Бродбент. Слушайте, Ларри, не будьте идиотом!
Дойл (настойчиво). Я сказал гусеница, и я именно это и хотел сказать.
Бродбент слабо пытается протестовать.
Сейчас вы поймете. Гусеница, если живет на дереве, инстинктивно старается стать похожей на лист, для того чтобы и ее враги и ее добыча подумали, что это обыкновенный листок, и больше уже не обращали на нее внимания.
Бродбент. Какая связь с английским национальным характером?
Дойл. Сейчас увидите. На свете дураков не меньше, чем на дереве листьев. Ну так вот, англичанин делает то же самое, что и гусеница. Он инстинктивно старается выглядеть дураком и беспрепятственно пожирает настоящих дураков, а враги его не трогают и еще смеются над ним за то, что он такой же дурак, как и все. О, природа хитра, хитра! (Снова садится и погружается в созерцание вызванных им самим образов.)
