До сих пор, однако, их нападкам на общество недоставало простоты. Бедняки не разделяют их вкусов, не понимают их критического отношения к искусствам. Им не нужна ни простая жизнь, ни эстетическая. Наоборот, они мечтают именно о тех дорогостоящих вульгарных наслаждениях, от которых избранные души богачей отворачиваются с содроганием. Излечиться от своей тоски по вредоносным сладостям бедняки смогут, только объевшись ими, а никак не путем воздержания. А ненавидят и презирают они — нищету. Только ее они стыдятся. Предлагать им бороться за разницу между рождественским выпуском «Илластрейтед Лондон Ньюс» и келмзкотовским изданием Чосера донельзя глупо: они все равно предпочитают «Ньюс». Разница между дешевой грязной накрахмаленной белой рубашкой на биржевом маклере и сравнительно дорогой великолепного качества голубой рубашкой Уильяма Морриса так позорит Морриса в их глазах, что если они и будут за что-нибудь в этой связи бороться, так за крахмал. «Бросьте быть рабами и станьте юродивыми» — не слишком вдохновляющий призыв к оружию. И дела не поправишь, даже если заменить «юродивых» на «святых». Оба слова подразумевают гениев, а простой человек вовсе не хочет жить жизнью гения. Если уж выбирать, он выберет жизнь болонки. Но главное, простой человек хочет больше денег. Что-что, а это он знает твердо. То ли еще он предпочтёт «Майора Барбару» пантомиме в «Друри-Лейи», то ли нет, но пятьсот фунтов для него всегда желаннее пятисот шиллингов.
Так вот, сокрушаться по поводу такого предпочтения, считать его низменным, учить детей тому, что желать денег грешно, значит дойти до беспредельного бесстыдства в лжи и не знающего удержу лицемерия. Всеобщее уважение к деньгам можно считать единственной обнадеживающей чертой нашей цивилизации, единственным светлым пятном в нашем общественном сознании.
Деньги — это самая главная на свете вещь. Деньги означают здоровье, силу, честь, щедрость и красоту так же явно и неоспоримо, как отсутствие их означает болезни, слабость, позор, подлость и уродливость. И не последним из достоинств денег является то, что они всенепременно уничтожают людей низких и укрепляют и еще больше облагораживают людей достойных. Лишь с тех случаях, когда деньги теряют всякую цепу в глазах одних и превращаются в ненаглядное сокровище в глазах других, они становятся проклятьем. Короче говоря, они проклятье тогда, когда нелепые социальные условия делают проклятьем саму жизнь. Ибо неразрывно связаны два фактора: деньги есть механизм, обуславливающий социальное регулирование жизни, и они же и есть жизнь; это так же верно, как то, что соверены и банковские билеты суть деньги.
Первейший долг каждого гражданина требовать денег на разумных основаниях, и требование это не удовлетворяется тем что четверым дают по три шиллинга за десяти-двенадцатичасовую работу, а одному десять тысяч ни за что ни про что. Нация нуждается прежде всего не в более совершенной морали, не в более дешевом хлебе, не в воздержании, свободе, культуре, обращении падших сестер и заблудших братьев, не в милосердии, любви и поддержке святой троицы, а просто в достаточном количестве денег. И зло, с которым нужно вести борьбу, это не грех, не страдание, жадность, интриги духовенства, королевская деспотия, демагогия, монополия, невежество, пьянство, война, чума или любой другой козел отпущения, приносимый в жертву реформаторами, а нищета.
Отведите глаза от недосягаемой дали и обратите их на реальность, находящуюся у вас под носом, и тогда мировоззрение Эндру Андершафта нисколько не будет вас смущать. Разве что вам будет непривычно не покидающее его ощущение, что он всего-навсего орудие Воли или Жизненной Силы, использующей его в целях более широких, нежели его собственные. Но это произойдет оттого, чпю вы либо блуждаете в искусственной дарвинистской тьме, либо увязли в собственной глупости. Все подлинно религиозные люди испытывают такое же ощущение, как Андершафт. Для них загадочный Андершафт вполне внятен, а его полное понимание психологии своей дочери, майора Армии спасения, и ее жениха, республиканца по Еврипиду, кажется им естественным и неизбежным. Это, однако, не ново даже на сцене. А нов, насколько мне известно, тот догмат в религии Андершафта, согласно которому Деньги — первейшая необходимость, а Нищета — гнуснейший грех человека и общества.
Эта острая концепция возникла, конечно, не per saltum.[3] И заимствована она не у Ницше и не у любого другого человека, Родившегося по ту сторону Ламанша. Покойный Сэмюэл Батлер, величайший в свой области английский писатель второй половины девятнадцатого века, неуклонно внедрял в религию необходимость и нравственность добросовестного лаодикианизма и постоянного серьезного осознания важности денег. Буквально теряешь веру в английскую литературу, когда видишь, какой слабый след оставило такое замечательное исследование английской жизни, как вышедший посмертно батя еров с кий роман «Путь всякой плоти»; такой слабый след, что когда теперь, несколько лет спустя, я выпускаю в свет пьесы, в которых неоспоримо видно влияние батлеровских поразительно свежих, свободных и провидческих идей, я сталкиваюсь с невнятной болтовней насчет Ибсена и Ницше, и спасибо еще, не насчет Альфреда Мюссе и Жорж Санд. Право, англичане не заслуживают своих великих людей. Они допустили, чтобы Батлер умер фактически в безвестности, тогда как мне, сравнительно малозаметному ирландскому журналисту, удалось заставить так меня разрекламировать, что жизнь моя превратилась в тяжкое бремя. В Сицилии есть улица via Samuele Butler. Английский турист при виде ее спрашивает: «Что еще за Сэмюэл Батлер?» — или же недоумевает, с чего сицилийцам пришло в голову увековечить память автора «Гудибраса».
Не приходится, правда, отрицать, что англичане с охотой признают в гении гения, если кто-нибудь позаботится указать им на него. Указав не без успеха на себя самого, я теперь указываю на Сэмюэла Батлера и хочу надеяться, что в дальнейшем пореже буду слышать о новизне и заморском происхождении мыслей, которые нынче пробивают себе дорогу в английский театр с помощью пьес, написанных социалистами. И сейчас есть люди, чья оригинальность и возможности не менее очевидны, чем батлеровские, и когда они умрут, мир о них узнает.
А пока я советую им настаивать на своих заслугах и считать это важным элементом своей профессиональной деятельности.
Когда «Майора Барбару» поставили в Лондоне, одна влиятельная северная газета сочла второй акт испепеляющей атакой на Армию спасения, а вырвавшееся в отчаянии у Барбары восклицание о том, что бог ее оставил, ежедневно осуждалось Лондоном как бестактное кощунство. Выйти из этого заблуждения помогли не профессиональные театральные критики, а публицисты на религиозные и философские темы, вроде сэра Оливера Лоджа и доктора Стэнтона Койта, а также рьяные нонконформистские журналисты типа Уильяма Стэда; они не только поняли пьесу и самих членов Армии спасения, но и увидели ее связь с религиозной жизнью нации, с жизнью, которая, кажется, находится вне сферы симпатий многих наших театральных критиков, да и, по существу, вне сферы знаний об обществе.
И в самом деле, что могло быть смехотворнее и курьезнее той конфронтации, какую вызвала «Майор Барбара» среди театральных и религиозных фанатиков: с одной стороны, театрал, вечно гоняющийся за удовольствиями, платящий за них непомерные деньги, терпящий немыслимые мучения и почти никогда не получающий того, чего хочет. С другой стороны, член Армии спасения: он отвергает развлечения, ищет труда и лишений, однако неизменно пребывает в приподнятом настроении, любит смеяться, шутить, ликовать, бить в барабан и тамбурин,— жизнь его пролетает в единой вспышке возбуждения, и смерть мыслится им как высшая точка торжества. И вот театрал, с вашего позволения, презирает члена Армии спасения как унылое существо, отрезанное от театрального рая, обрекшее себя на жизнь среди беспросветного мрака, а член Армии спасения оплакивает театрала как пропащее создание с виноградными листьями в волосах, мчащееся очертя голову прямо в ад среди хлопанья пробок шампанского и непристойного смеха сирен! Может ли непонимание быть более законченным или сострадание до такой степени направленным не по адресу?
К счастью, членам Армии спасения более, чем театралам, доступен религиозный смысл драмы — веселая энергия и артистичная плодотворность религии. Члены Армии спасения понимают, когда им растолкуешь, что театр, то есть место, где собирается более одного человека, приобретает от божественного прикосновения неотъемлемую святость и грубейший и нечестивейший фарс так же не может лишить театр этой святости, как не может осквернить Вестминстерское аббатство лицемерная проповедь чванливого епископа. Но у наших профессиональных театралов эта незаменимая и все предваряющая идея святости отсутствует. Они рассматривают актеров как мимов и фигляров и, боюсь, воображают драматургов лжецами и сводниками, чье главное занятие — доставлять чувственное услаждение усталому биржевому дельцу, когда его так называемые важные дневные труды окончены.
