— Сейчас меня интересует другое, — сказал Следователь. — Меня интересует связь между появлением у вас этого врача и исчезновением экспоната.
— Но такой связи не существует, не может существовать!
— Напрасно вы так думаете. Эти врачи — такие фанатики. Недавно был случай, один привил себе рак, чтобы понаблюдать за ходом болезни. Не исключено, что вашему доктору для чего-то понадобился древний скелет.
— Он не хирург, он невропатолог.
— Это важное обстоятельство, — сказал Следователь и записал это обстоятельство. — Конечно, невропатологу все эти древности ни к чему. Он и смотреть не станет на ваши музейные экспонаты.
— Ну почему же не станет? Как всякий мыслящий человек… Он смотрел, я ему показывал.
— Когда почувствовали себя лучше?
— Да нет, не вчера… — Свидетель замолчал, чтоб не сказать лишнего.
— И что же его особенно интересовало? — спросил Следователь.
— Его интересовало все. Он говорил, что неравнодушен к вещам, которые несут на себе печать времени.
— Неплохо сказано. Ваш врач, видно, неглупый человек, я бы сам у него полечился, если б вы захотели меня ему порекомендовать. Но вы не хотите… Нет-нет, я не настаиваю, профессор, я вообще не очень доверяю врачам, особенно тем, которых интересуют древности… Так что же он вам еще говорил?
— Он говорил… — Свидетель задумался, вспоминая. — Он говорил, что история человечества похожа на историю запущенной болезни.
Следователь кивнул. Ему понравилось и само выражение, и то, как в нем удачно связывались медицина и история, намечая возможное соучастие в том деле, которое ему предстояло раскрыть.
— И как же он предлагал избавиться от этой болезни? Путем хирургического вмешательства?
— Я же вам сказал, что он не хирург.
— Да, да, верно… Но у него должны были быть какие-то соображения. Как у всякого мыслящего человека… Вероятно, он их развивал… Ведь вы не однажды встречались?
— Не однажды… Но почему я должен вам отвечать?
— Можете не отвечать, — любезно разрешил Следователь. — Я понимаю, что если человек болен, то чем чаще приходит врач… Конечно, бывает затруднительно, если уж очень часто…
— Ему по дороге. Он здесь рядом работает в клинике.
— А, ну, конечно, если рядом… — сказал Следователь, записывая и это обстоятельство. Потом взял телефонную книгу и стал ее листать. — Да, что ни говорите, профессор, а такого врача, как был у нас там, теперь не сыщете. Без инструментов, без лекарств, и ведь сам едва волочил ноги… Все собираюсь съездить к нему… Цветы посадить… Да в этой суматохе разве вырвешься?.. Рядом… Рядом… — продолжал он листать телефонную книгу. — Какой был врач, как он умел поддержать человека… Без всяких лекарств… Рядом… Рядом…
Свидетель застыл в своем кресле. Он смотрел на этого человека, которого когда-то хорошо знал, так знал, как можно только там узнать человека, — смотрел и не узнавал его, не потому что его изменили годы. Там он был другим… Может быть, потому, что там не было телефонной книги, в которой точно записаны все адреса.
Следователь встал. Разговор был окончен, и он подтолкнул маятник, позволяя времени двинуться дальше.
— Вот и все, — сказал он и улыбнулся. — Теперь вам нечего беспокоиться. Виновника мы найдем.
— Виновника мы найдем, — сказал Схул.
И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг вперед, и каждый сказал:
— Это сделал я.
Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном языке доисторического человека и обещал всех упрятать так, что их не найдут никакие раскопки. Он требовал, чтобы ему назвали бездельника, который придумал эту лопату, чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни лопаты, ни других орудий труда, что они будут вот так, руками ворочать землю, пока не навалят ее на себя. И пусть не воображают, что когда-нибудь они изобретут паровоз, чтобы меньше ходить, или трактор, чтобы меньше работать. Пусть не воображают, что им позволят устраивать здесь цивилизацию.
Схул очень ругался и требовал, чтобы ему назвали виновного, но палеантропы стояли, не шелохнувшись, и каждый твердил:
— Это сделал я.
Вот тогда Схул и приказал подать ему этот камень. Кусок гранита, который пролежал тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия. Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающий все живое.
— Это сделал я.
— Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?
— Это сделал я, — твердо сказал Свидетель.
— Ну, хорошо, — Следователь опять опустился в кресло. — Расскажите все с самого начала.
— С самого начала… До него нелегко докопаться, до этого самого начала…
Он стал рассказывать. Это было давно, а может, не очень давно… Трудное время было для человека. Беззащитные на этой, почти непригодной для жизни земле, люди жались друг к другу, согреваясь своими телами. И они зарывались в землю, спасаясь от холода и жестокости подобных себе и оставляя в земле свои скудные кости… Хищники бродили по земле, и только они чувствовали себя свободно, но тоже не очень уверенно, и, чтобы защитить себя от более сильных, они приносили им в жертву людей. Очень страшно было быть на земле человеком, и люди скрывали все, что было в них человеческого, и поступали несвойственно своей природе. И все-таки они оставались людьми.
Тот, на портрете, слушал эту историю так, словно она была ему хорошо знакома. Может быть, это было с ним? Но когда? Этого он, наверно, не помнил.
Это были палеантропы, очень древние люди, и древними их сделало не столько время, сколько их трудная жизнь. Солнце обжигало их, но не согревало, а ветер пробирал до костей, и все силы природы были направлены против них, против их свободной воли и разума. И разум их за колючей проволокой ненависти, под надзором злобы и зависти уже начинал верить в справедливость безумия, окружавшего их… А по ночам, обессиленные работой, они забивались в свои пещеры и слушали рассказы о других временах — возможно, будущих, а возможно, прошедших. И они представляли себе большие, просторные города и дома, в которых тепло и сухо… Человек приручит собаку, и она не будет на него бросаться и загрызать, как какую-то дичь. И можно будет смотреть на небо, не боясь, что тебя поразит гром, и сидеть у печи, не опасаясь, что тебя в нее бросят.
— Не понимаю, зачем вы это рассказываете.
— Зачем?.. Я не знаю… Может быть, потому, что среди этих людей был и экспонат Двести Двенадцатый…
Следователь не записал этого показания, хотя оно имело прямое отношение к делу.
— Вы нездоровы, — сказал Следователь. — Вам нужно лечь.
— Не тревожьтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так, что меня найдут через тысячу лет, не раньше. Может быть, тогда на земле уже не останется камней, которыми разбивают человеку голову… Экспонат номер пять, каменный топор… Мы нашли его рядом с экспонатом шестым, человеческим черепом.
— Профессор, либо кончим этот разговор, либо я прошу вас взять себя в руки. Дело слишком серьезное, нужно спокойно все обсудить, во всем разобраться… Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат?
Свидетель подтвердил свое показание.
— И вы сделали это, зная, что он числился в списках?
Свидетель и это подтвердил.
— Ну, что ж, — сказал Следователь, — мне остается только сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это дело… Я ведь тоже многое помню, профессор, и, как друга, как старого товарища, мне хотелось бы вас защитить… но, профессор, я очень плохой защитник… И я обвиняю вас, — он встал, и голос его зазвучал тверже — Я обвиняю вас в том, что, во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его утаить от инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?
Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав руками виски, то ли собираясь с мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.
— Вы поняли суть обвинения?
Схул поднял камень. Тяжелый камень взлетел в его руке, целясь в непокорную голову.
— О, я не сказал самого главного! Экспонат Двести Двенадцатый — это я. Это меня вы приговорили к изъятию.
Такое заявление, может быть, и пришлось бы по сердцу защите, но обвинению оно показалось просто смешным. По смыслу нелепо, а по форме слишком драматично (мелодраматично — поправил себя Обвинитель).
— Куда вы девали скелет? — прозвучал новый вопрос.
— Мой скелет? Я его закопал. Пускай полежит, дождется лучших времен. Ведь будут и лучшие времена, а? Как вы думаете?
Дружба дружбой, но всему есть предел. В конце концов, он ведь пришел не в гости. Каждый выполняет свой долг, и все должны его выполнять хорошо — и обвинители, и обвиняемые.
— Профессор, я требую, чтобы вы приняли успокоительное!
— Зачем? Я спокоен, я сейчас снова спокоен, как был спокоен тридцать пять тысяч лет. Я лежу в земле, и кости мои отдыхают… Вы знаете, кости так хорошо отдыхают, когда до них никому нет дела, когда их никто не раскапывает…
