Вице-король. Льстец! Но в том, что ты говоришь, есть доля истины... и, может быть, не такая уж маленькая.
Мартинес. О монсеньор! Я говорю только правду!
Вице-король. Мне известна твоя преданность, и потому я хочу кое в чем тебе признаться, но с условием, что ты заплатишь мне откровенностью за откровенность. Ты ведь знаешь, я не из тех, кто верит всяким небылицам... поэтому не говори зря.
Мартинес. Ваше высочество! Я вам скажу все, как на духу!
Вице-король. Так вот, Мартинес, что меня мучает. Перичола по натуре девушка хорошая, но она очень ветрена. Она поступает так опрометчиво, что может повредить и себе и мне. Ты понимаешь, я не боюсь, что она мне изменяет. Об измене речи быть не может, она и не помышляет об этом, но я боюсь, что в городе считают, будто она мне изменяет.
Мартинес. О монсеньор!..
Вице-король. Свет зол и не щадит высокопоставленных особ. Кроме того, люди часто судят по внешнему виду... Вот ты, например, Мартинес: не замечал ли ты в ее поведении чего-нибудь такого, что могло бы внушить подозрение?
Мартинес. Ваше высочество! Как вы могли подумать...
Вице-король. Знаешь, чтоб ты не стеснялся, я должен тебе сказать, что Перичола тебя недолюбливает. Она просила у меня твое место для... ни за что не догадаешься, для кого... для племянника своего башмачника. Правда, этот башмачник шьет ей очаровательные туфельки. Господи боже мой! Когда она в розовых шелковых чулках и в туфельках, расшитых блестками, танцует в Хитанилье[4]... Ах, Мартинес, Мартинес, как она хороша!
Мартинес (в сторону). У-у, злодейка!
Вице-король. Я привязан к тебе, а потому и слышать о нем не захотел. Но теперь ты видишь, что Перичоле ты не по душе. Значит, и тебе нечего с ней церемониться. Еще раз повторяю: ты можешь говорить совершенно откровенно.
Мартинес. Мой милостивый господин!
Вице-король. Говори, но только не лги.
Мартинес. Ваше высочество! Я так вами обласкан, что даже не знаю, смогу ли когда-либо выразить вам свою признательность... Но честь, оказанная мне откровенностью вашего высочества, повергает меня в смущение... теперь я уже не решаюсь говорить... Это не значит, что я... осуждаю сеньору Перичолу... Но, может статься, вы, ваше высочество, истолкуете мои слова как... как месть... если только можно назвать местью... то, что говорится не в осуждение... ибо вы, ваше высочество, конечно, не будете на нее сердиться... потому что в конце концов... это сущие пустяки.
Вице-король. Что — «сущие пустяки»? Говори!
Мартинес. О, ничего серьезного! Сеньора Перичола вас любит, нет сомнения... Вы так добры, ваше высочество! Ну как можно вас не любить?.. И наговорили-то мне, может статься, только по злобе... ибо, как вы изволили справедливо заметить, свет зол.
Вице-король. А что тебе говорили?
Мартинес. Ваше высочество! Не стоит придавать значения тому, что мне говорили, ведь и сказал-то мне это старший приказчик торговца шелком с улицы Кальяо... Может быть, мне не следовало бы даже пересказывать, ваше высочество, то, что болтают люди столь низкого звания... Может быть, вы даже не соизволите меня выслушать, но раз вы сами, ваше высочество, приказали мне рассказать то, что мне известно, я могу передать вашему высочеству только то, что рассказали мне.
Вице-король. Ах ты, господи! Да говори же наконец! Что тебе рассказали?
Мартинес. Так вот этот самый приказчик по имени Луис Лопес, принадлежащий, между прочим, к очень порядочной семье, сказал мне, когда у нас зашел разговор о шелках, что он отпустил как-то восемь локтей малинового атласа капитану Эрнану Агирре, а тот заплатил за него, не торгуясь, по десять дукатов за локоть.
Вице-король. Ишь ты!
Мартинес. Так вот, монсеньор, Луис Лопес утверждает, будто видел на сеньоре Перичоле платье из этого самого малинового атласа. Помните, какое было на ней платье в воскресенье вечером? Это оно и есть. Однако вполне вероятно, что Луис Лопес ошибся... тем более что капитан сказал: «Я не торгуюсь, потому что беру атлас для своей любовницы».
Вице-король. Для любовницы?
Мартинес. По-моему, это — лишнее доказательство, что приказчик ошибся... Я его сразу оборвал и прямо сказал, что я думаю об этих враках... Но если бы я придал им веру, он бы мне и не то еще порассказал.
Вице-король. А что бы он рассказал?
Мартинес. Всякие сплетни, уж и не знаю, где он их подбирает... Да вот хотя бы: будто бы как-то ночью дозорный сержант задержал на Дворцовой улице мужчину в плаще, накинутом прямо на рубашку. Штаны он, правда, держал в руках. Сперва его приняли за вора, но когда его привели в кордегардию, дежурный лейтенант опознал в воре капитана Агирре. Но это еще ничего не доказывает.
Вице-король. Когда это было?
Мартинес. Он говорил, будто в ночь с пятницы на субботу... В ту ночь, когда мы так долго прождали... Впрочем, на Дворцовой улице живут дамы, которых никак не назовешь недотрогами... Я предполагаю, что капитан ухаживает за сеньорой Беатрисой... Ах нет, не может быть, я ошибся: ведь уже недели две, как она уехала в Кито... Ну, не за нею, так за кем-нибудь еще.
Вице-король. Это все?
Мартинес. Увы, монсеньор! Вашему высочеству прекрасно известно, что злословие не останавливается на полпути: стоит только пустить о ком-нибудь сплетню, и сейчас же найдутся охотники почесать языки... Но то, что мне осталось еще досказать, так несуразно, что я боюсь, как бы вам, ваше высочество, не наскучило слушать.
Вице-король. Не бойся, не наскучит. Я слушаю.
Мартинес. Во время последнего боя быков... По правде сказать, сплетня продумана до мельчайших подробностей, но, по сути, это вопиющая нелепость... Может быть, ваше высочество, вы изволили обратить внимание во время последнего боя быков на веселого малого, рослого, складного, легкого, как пантера, отважного, как лев, на некоего чоло[5] по имени Рамон, одного из самых искусных лимских матадоров?
Вице-король. Ну и что же?
Мартинес. Говорят... но ведь вам известно, что клеветники болтают все, что взбредет на ум... Так вот, клеветники говорят, будто некоторые из этих господ имеют наглость притязать на благоволение высокопоставленных дам... и, что еще нелепее, утверждают, будто многие дамы забывают то высокое положение, которым они обязаны своему рождению или другим обстоятельствам, и благосклонно принимают домогательства этих негодяев. Я боюсь утомить вас, ваше высочество, мне сдается, что вы нездоровы.
Вице-король. Да, у меня очень болит нога.
Мартинес. Итак, досужие и злые люди, которых в Лиме, слава богу, немало, утверждают, будто Рамон бросал пламенные взгляды на красавицу актрису. Кроме того, было замечено, что этот матадор, достаточно искушенный во всех тонкостях своего ремесла, вместо того чтобы заманить быка к ложе вашего высочества и убить его там, как это полагается всякому знающему свое дело матадору... так вот, этот самый Рамон занял позицию перед ложей сеньоры Перичолы, оказав ей этим особое внимание. Надо признаться, есть люди, которые во всем видят дурное, даже в самых безобидных поступках. Вот хотя бы поступок сеньоры Перичолы во время этого же боя быков был очень дурно истолкован, а, в сущности, в нем нет ничего дурного. В тот момент, когда черный с белыми подпалинами бык, самый свирепый из всех, был повержен Рамоном, жемчужное ожерелье сеньоры упало на арену. Рамон его поднял и надел на шею, а перед тем почтительно прикоснулся к нему губами. Я-то уверен, что ожерелье упало случайно, а сеньора, со свойственной ей щедростью, оставила его матадору, но только он его почему-то не продал, хотя на его месте всякий другой матадор поспешил бы выручить за него деньги и пропить их в кабачке. Он же, наоборот, всем назло расхаживает в ожерелье по городу, важный, как павлин. Вы только представьте себе, ваше высочество, какая пища для сплетен! И чего только не придумают люди! По их словам, сеньора Перичола свесилась через барьер, сама сорвала с шеи ожерелье, бросила его матадору и крикнула: «Браво, Рамон!» Сеньора Ромер, из Большого театра, сидевшая в той же ложе, уверяет, — несомненно, из зависти, — будто сеньора Перичола крикнула: «Браво, мой Рамон!» Я сидел далеко и не слышал, но готов пари держать, что она солгала: она ведь презлющая. Да вот хотя бы, она осмеливается утверждать, что на последнем представлении Дочери воздуха венок, упавший к ногам сеньоры Перичолы, был брошен чоло Рамоном. Мало того, сеньора Ромер рассказывает, будто Рамон заходит в уборную сеньоры Перичолы и даже бывает у нее в гостях. Он, пройдоха, так дерзок, что с него это станется. Несмотря на темный цвет кожи, он мнит себя Адонисом. Он играет на гитаре, но в случае чего может пустить в ход нож. Когда Перичола поет, никто рядом с ним не смеет ни кашлянуть, ни высморкаться... Для актрисы он незаменимый поклонник. Сеньора Ромер рассказывает еще, что сеньора Перичола часами сидит, запершись с ним вдвоем, особенно в те дни, когда вы, ваше высочество, на охоте или когда вам, к несчастью, нездоровится.
