Елохов. Нет, это бывает, когда раздумаешься.
Кочуев. Ну, наконец, написал ей большое письмо, нежное, искреннее, перечитал его раз пять и послал. Я ей подробно изложил свое настоящее положение, свой образ мыслей и всю свою прежнюю жизнь.
Елохов. Да уж коли ты решился расстаться с прошлым, так уж надо стряхнуть с себя все, откровенно во всем признаться, покаяться.
Кочуев. Как откровенно! Да разве это можно?
Елохов. А то как же еще? А после, пожалуй, что-нибудь выйдет наружу; она скажет, что ты ее обманывал. Опять недоверие, подозрение.
Кочуев. Нет, зачем ей все знать? Как можно! Помилуй! Стало быть, и про коляску для мадемуазель Клеманс написать, и про все ее магазинные счеты, по которым я платил и еще должен заплатить? Зачем же я ее праведную душу буду грязнить своими признаниями?
Елохов. Да и то правда. Ну, а как насчет жиэни-то? Ты решился совсем, окончательно?
Кочуев. Окончательно и бесповоротно.
Елохов. Значит, все оставил?
Кочуев. Все.
Елохов. И мамзель Клеманс?
Кочуев. Конечно, еще бы!
Елохов. Давно ли?
Кочуев. Недавно-то недавно, но только уж все кончено. Да ты, кажется, сомневаешься? Так вот тебе доказательство! (Берет со стола книгу.) Видишь? Книг накупил душеспасительных, читаю, стараюсь вникать.
Елохов. И действует?
Кочуев. Да, кроме шуток. Заметно серьезней становлюсь: уж прежнего образа мыслей нет; вижу, братец, вижу, что все это суета. Теперь уж жизнь пойдет другая; я торгую для Ксении Васильевны имение в Крыму, и мы поедем туда с ней вместе.
Елохов. Когда же ты ждешь Ксению Васильевну?
Кочуев. Да, вероятно, завтра, а может быть, и сегодня если поторопится. Экипаж и человека я уже послал. Надо было поехать самому встретить, да мне необходимо быть в театре, хоть на полчаса, хоть только показаться своим. Новая оперетка нынче. Да Ксения, вероятно, завтра приедет, а впрочем, я скоро ворочусь; если что, так ты пришли за мной. Входит Мардарий.
Мардарий. Фирс Лукич Барбарисов.
Кочуев. Проси.
Мардарий уходит.
Вот он, гусь-то лапчатый! С ним надо осторожней; вероятно, с подсылом от тещи.
Входит Барбарисов.
Явление четвертое
Кочуев, Елохов и Барбарисов.
Барбарисов. Честь имею кланяться! Я к вам по Поручению Евлампии Платоновны.
Кочуев. Извините, мне сейчас нужно ехать.
Барбарисов. Я вас не задержу, я на несколько минут. Евлампия Платоновна поручила мне спросить вас, не имеете ли вы каких известий от Ксении Васильевны?
Кочуев. То есть каких известий? Об ее здоровье, что ли? Так она здорова.
Барбарисов. О здоровье мы знаем; нет ли каких особенных известий?
Кочуев. Особенных никаких.
Барбарисов. Евлампия Платоновна получили телеграмму от Ксении Васильевны.
Кочуев. А получила телеграмму, так, значит, получила и известия.
Барбарисов. Ксения Васильевна уведомляет, что она едет сюда.
Кочуев. Да, я жду ее.
Барбарисов. Евлампия Платоновна интересуется знать, зачем, собственно, Ксения Васильевна приедет.
Кочуев. Представьте, и я тем же интересуюсь, и только что хотел ехать к Евлампии Платоновне спросить у нее, зачем жена моя едет ко мне.
Барбарисов. Вы шутите, вы должны знать.
Кочуев. Решительно не знаю… имею некоторые предположения.
Барбарисов. И мы имеем; но ваши, конечно, вернее. Так как же вы полагаете?
Кочуев. По зрелом размышлении, я полагаю, что жена моя едет за тем же, за чем все домой ездят. Вот и я тоже, куда ни поеду, в театр ли, в клуб ли, всегда домой возвращаюсь. По русской пословице: в гостях хорошо, а дома лучше.
Барбарисов. Но Ксения Васильевна очень долго не возвращалась, так что можно было думать…
Кочуев. Думать можно все, что угодно, это никому не запрещается. Здесь климат был вреден для ее здоровья.
Барбарисов. А теперь?
Кочуев. А теперь она настолько поправилась, что может жить и здесь. Извините! Мне пора ехать.
Барбарисов. Извините меня, что я вас задержал. Позвольте мне написать у вас две-три строчки Евлампии Платоновне. Я пошлю с кучером, а самому мне заезжать к ней некогда.
Кочуев. Сделайте одолжение! Вот вам и бумага и все, что нужно. (Идет к двери.)
Елохов. Виталий Петрович, Виталий Петрович!
Кочуев. Что тебе?
Елохов. Два слова.
Кочуев. Так поди сюда! (Кочуев и Елохов уходят в дверь направо.)
Явление пятое
Барбарисов один.
Барбарисов. Хитрит. Он знает, это по всему заметно. Тут непременно какая-нибудь штука с его стороны. Не к тещиным ли капиталам подбирается? Надо держать ухо востро. (Садится к столу и пишет письмо, потом, поминутно оглядываясь, разбирает разбросанные в беспорядке по столу бумаги.) Вот документик-то интересный! Экая прелесть! А вот и еще! Это приобресть не мешает на всякий случай. (Оглядывается на дверь, берет со стола два листка и кладет в карман. Потом укладывает письмо в конверт, не торопясь, тщательно надписывает адрес.)
Входят Елохов и Кочуев с шляпой и в перчатках.
Явление шестое
Барбарисов, Елохов и Кочуев.
Кочуев. До свиданья! (Подает руку Барбарисову и Елохову.)
Барбарисов. Ничего не прикажете сказать Евлампии Платановые?
Кочуев. Скажите, что почтительнейше целую ее ручки, и больше ничего. (Елохову.) Так ты распорядись, как я тебе сказал. (Уходит.)
Барбарисов (берет шляпу). Не много же интересного я могу сообщить Евлампии Платоновне.
Елохов. Да что за нетерпение! Завтра же, вероятно, Евлампия Платоновна узнает от самой Ксении Васильевны, зачем она приехала.
Барбарисов. Евлампия Платоновна себя не помнит от радости, что дочь приедет. Зачем бы она ни приехала, ей все равно, только б видеть дочь. У Ксении Васильевны есть сестра Капитолина Васильевна.
Елохов. Знаю.
Барбарисов. Она тоже любит Ксению Васильевну, но благоразумия не теряет. Она находит, что Ксении Васильевне совсем и приезжать не надо.
Елохов. Это почему же?
Барбарисов. Да, помилуйте! Она очень больна, мы имеем верные сведения.
Елохов. Неправда; она сама писала, что здорова.
Барбарисов. Из эгоистических целей беспокоить, выписывать почти умирающую женщину!..
Елохов. Про кого вы это? Ничего ведь этого нет.
Барбарисов. Мне, конечно, все равно; я посторонний человек; одно обидно, что нигде, решительно нигде на свете не найдешь справедливости.
Елохов. О какой справедливости вы говорите?
Барбарисов. Да как же! У Евлампии Платоновны две дочери; она должна любить их одинаково. А это на что ж похоже? Для одной готова душу отдать, а другая, как и не дочь.
Елохов. Да ведь им назначено приданое равное.
Барбарисов. Да что такое приданое? У Евлампии Платоновны и кроме приданого большой капитал. Кому он достаться-то должен, да весь, весь, неприкосновенно? Это видимое дело… Ксения Васильевна и замуж-то вышла против воли матери; детей у нее нет, а теперь больна, много ль ей и жить-то? Вы не подумайте… Я только о справедливости…
Елохов. Матери слепы.
Барбарисов. Да детям-то от этого не легче. Матери к детям слепы, я это знаю; но надо все-таки уметь разбирать хоть посторонних-то людей. Надо же видеть, что один мотает, распутничает, а другой…
Елохов. Кто это другой-то?
Барбарисов. Все равно, кто бы он ни был. Есть такой человек, который давно любит Капитолину Васильевну и давно принят у них в доме, как родственник.
Елохов. Да, понимаю теперь.
Барбарисов. Евлампия Платоновна женщина особенная; требования ее огромные: и непоколебимые нравственные правила требуются, и красноречивые рассуждения на нравственные темы… В этом семействе добродетели довольно суровые, старинные: и отречение от удовольствий, и строгое воздержание в пище, постничанье… По настоящему-то времени много ли найдется охотников? Ведь это подвиг! Надо его ценить!
Елохов. А разве не ценят?
Барбарисов. Ценят-то ценят; нельзя не ценить; а все как-то страшно. Вот любимая дочка явится, глядишь — в маменькином-то капитале и произойдет брешь порядочная. А ведь разочаровываться-то в надеждах не легко. Ведь приносишь жертвы. Тогда только труд и не тяжел, когда имеешь уверенность, что он будет вознагражден впоследствии. Ведь каждую копейку, даром брошенную, жаль. Порок должен быть наказан.
