Елохов. Кто это другой-то?
Барбарисов. Все равно, кто бы он ни был. Есть такой человек, который давно любит Капитолину Васильевну и давно принят у них в доме, как родственник.
Елохов. Да, понимаю теперь.
Барбарисов. Евлампия Платоновна женщина особенная; требования ее огромные: и непоколебимые нравственные правила требуются, и красноречивые рассуждения на нравственные темы… В этом семействе добродетели довольно суровые, старинные: и отречение от удовольствий, и строгое воздержание в пище, постничанье… По настоящему-то времени много ли найдется охотников? Ведь это подвиг! Надо его ценить!
Елохов. А разве не ценят?
Барбарисов. Ценят-то ценят; нельзя не ценить; а все как-то страшно. Вот любимая дочка явится, глядишь — в маменькином-то капитале и произойдет брешь порядочная. А ведь разочаровываться-то в надеждах не легко. Ведь приносишь жертвы. Тогда только труд и не тяжел, когда имеешь уверенность, что он будет вознагражден впоследствии. Ведь каждую копейку, даром брошенную, жаль. Порок должен быть наказан.
Елохов. А добродетель награждена?
Барбарисов. Да-с. А мы видим противное: награждается-то порок. Может быть, вас удивляет, что я неспокойно говорю об этом предмете? Что ж делать! Я такой человек: несправедливость меня возмущает; я хочу, чтоб каждый получал должное, по своим заслугам.
Елохов. Кабы вашими устами да мед пить.
Барбарисов. До свиданья!
Елохов. Честь имею кланяться!
Барбарисов уходит.
В дверях показывается Хиония Прокофьевна.
Явление седьмое
Елохов и Хиония Прокофьевна.
Хиония. Можно войти?
Елохов. Войдите, Хиония Прокофьевна.
Хиония. Правда ли, Макар Давыдыч, что барыня приедет?
Елохов. Правда, Хиония Прокофьевна.
Хиония. Ох, напрасно, ох, напрасно!
Елохов. Отчего же напрасно?
Хиония. Потому как они дама больная, жить в таком городе для них только беспокойство одно. И опять же новые порядки пойдут: с ног собьешься. То не так, другое не так; на больного человека угодить трудно.
Елохов. Ксения Васильевна не капризна.
Хиония. Хоша и не капризна, все уж не то, как ежели барин один. Мы уж к ним привыкли, даже всякий взгляд ихний понимаем. Виталий Петрович человек самых благородных правил; они во всякую малость входить не станут; ну, а женское хозяйство совсем другое дело. Виталий Петрович любят, чтобы все было хорошо и в порядке; только ими нужно; а уж до кляузов они не доходят никогда: чтобы, к примеру, каждую копейку усчитывать — они этого стыда не возьмут, потому что мужчина всегда лучше себя понимает, ничем женщина, и гораздо благороднее. А ежели дама в хозяйство входит, так тут очень много всякого вздору бывает; другие дамы до такой низкости доходят, что говядину дома на своих весах перевешивают. Какой же прислуге интересно, когда о ней на манер как о воре понимают? Прислуге жить без доходу тоже нельзя: одним жалованьем не много составишь. Барин наш это очень хорошо понимает; где прислуга пользуется, там она этим местом дорожит, чтобы как не потерять его, а где есть сумление, так уж в прислуге старания нет, а все больше с неудовольствием да как-нибудь. Берите с малого! Хоть бы огарки. Неужели им счет вести? И так каждая малость. Господам внимания нестоющее, а нам на пользу.
Входит Мардарий.
Мардарий. Хиония Прокофьевна, барыня приехали.
Елохов. Доложите Ксении Васильевне, что я здесь; может быть, она пожелает меня видеть.
Хиония. Хорошо, доложу-с… (Хиония Прокофьевна уходит.)
Елохов. Мардарий, надо Виталия Петровича уведомить. Он в театре.
Мардарий. Да уж я послал. Мы знаем, где их искать. (Уходит.)
Явление восьмое
Елохов один.
Елохов. Живой о живом и думает. Вот и экономка, и та сокрушается, что с приездом барыни ей меньше доходу будет, и откровенно объявляет об этом. Виталий Петрович, как понадобились деньги, об жене встосковался, образ жизни переменил. Барбарисов тоже об живом думает, желает тещино состояние все вполне приобресть, безраздельно, чтоб рубля не пропало. Только одна Ксения Васильевна, женщина с большими средствами, с капиталом, о живом не думает, живет как птица, потому что не от мира сего. Ну, понятное дело, люди, которые о живом-то думают, додумались и до ее капитала: «Что, мол, он у нее без призрения находится!» И вот уж на ее капитал два претендента: муж да Барбарисов. Как-то они ее разделят, бедную? Где дело о деньгах идет, там людей не жалеют.
Входит Ксения Васильевна.
Явление девятое
Елохов и Ксения Васильевна.
Елохов. Ксения Васильевна, здравствуйте! Давненько, давненько не видались.
Ксения. Здравствуйте, Макар Давыдыч.
Елохов. Как вас бог милует? Устали?
Ксения (садится). Да, устала. Здоровье попрежнему. Что Виталий Петрович? Как он себя чувствует?
Елохов. Телесно-то он здоров; пока еще изъяну никакого не заметно; ну, а душевного состояния похвалить нельзя. Сердцем болен. Вы в нем много перемены увидите.
Ксения. Ах! Да скажите вы мне, пожалуйста, что тут у вас делается? Вы, вероятно, знаете; он от вас ничего не скрывает.
Елохов. Я все знаю; но что же мне вам сказать-то? Про что изволите спрашивать?
Ксения. Я так этого боюсь… столько я читала этих ужасов.
Елохов. Ужасов? Ужасов, бог миловал, никаких нет-с.
Ксения. Ну, как? Что вы от меня скрываете! Разве это не ужасы: огласка, следствие, потом этот суд? Адвокаты, прокуроры речи там говорят… всю жизнь человека разбирают, семейство его, образ жизни… ничего не щадят. Да это умереть можно от стыда.
Елохов. Это действительно, Ксения Васильевна; старые люди говорят: от сумы да от тюрьмы не убережешься. Только нам с Виталием Петровичем до этого еще далеко.
Ксения. Далеко ли, близко ли, да ведь это непременно будет… Уж ожидание-то одно…
Елохов. Ну, уж и «непременно»! Этого нельзя сказать-с.
Ксения. Ах, да вы говорите, пожалуйста, откровенно! Не мучьте меня! Я знаю, что есть растрата… Большая она?
Елохов. Вот вы изволите говорить: растрата. Если уж растрата, так большая, конечно, лучше.
Ксения. Да почему же?
Елохов. Когда большая растрата, так дело короче и хлопот меньше. Коли есть характер, так садись равнодушно на скамью подсудимых и отправляйся, куда тебя определят, а коли нет характера, так пулю в лоб; вот и все-с.
Ксения. Вы меня терзаете.
Елохов. Какое же терзание? Но понимаю. Мы растрату рассматриваем, так сказать, теоретически, без всякого отношения к личностям. А небольшая растрата, так тут хлопот много: мечется человек, убивается, как бы ее пополнить, чтоб не довести дела до суда; страдает, роковой-то День приближается, а все-таки, глядишь, попадется, как кур во щи. Вот и выходит, что лучше воровать-то большими кушами, покойнее.
Ксения. Вы сказали «роковой день»… Какой же это роковой день?
Елохов. Первое число. По первым числам обыкновенно бывает свидетельство касс, а то бывают и внезапные ревизии.
Ксения. Да ведь первое число через два дня.
Елохов. Так точно-с, через два дня.
Ксения (утирая слезы). Хорошо, что я поторопилась. Ну, что ж! Я готова отдать все, чтоб только спасти мужа. Какое же лучшее употребление я могу сделать из своих денег? Да я и постороннему готова…
Елохов. Да-с, вот куда дело пошло! Так успокойтесь! Ничего этого нет, никакой растраты. Дела его по службе в самом лучшем положении, он, вероятно, скоро будет назначен главным управляющим в одном большом предприятии и будет получать огромное жалование.
Ксения. Так за что же вы меня мучили напрасно?
Елохов. Да зачем же вы спрашивали? Откуда вам в голову пришло, что у вашего мужа растрата?
Ксения. Мне писали.
Елохов. Кто?
Ксения. Письмо было без подписи: «Не доверяйте мужу, берегите себя и свое состояние! Оставьте ваши деньги в руках матери! В городе идет слух, что в том банке, где служит ваш муж, большая растрата. Винят главным образом его».
Елохов. Хорошее письмо! Так жить нельзя, Ксения Васильевна! Или надо совсем разойтись с мужем и утешаться только анонимными письмами, или надо мужу верить и жечь эти письма не читая.
Ксения. Вы сказали, что Виталий Петрович переменился; что же, он похудел?
