нормального, здорового ребёнка. А для больного — нет! Не смогла… Силы кончились… Он был обременением твоей жизни… Вором твоего счастья… — опустошённо сказал я. — Так бывает… Когда заканчивается ресурс, дальше идти невозможно. Нет дороги… пропасть…воронка…
АНИТА: Заканчивается ресурс?.. А он был… Я не думала об этом… Я не чувствовала его… (Равнодушный тон.)
МАРК (как бы говоря самому себе): Этот круг — как знак твоего решения в пользу мужа… мужа… который лишил тебя сострадания, он сделал тебя такой своим отторжением… И дал тебе чувство вины…перед ним, перед собой, перед Лёвушкой, что ты не оправдала его надежд… что ты неполноценная… и что теперь его беззаботная жизнь тоже может закончится… (Пауза.) Скажи, а где этот круг сейчас?
АНИТА (холодно): В саду, — ответила Анита, — под яблоней… Он стал грязным, и мыши грызли его…
МАРК: Я опять увидел то, что и она видела сейчас: как ребёнка, а не круг, грызут мыши… Тайные желания обнаруживают себя незаметно…
«Ох, это чувство вины… Как оно меняет наше поведение», — подумал я.
— Понимаю тебя, я убеждён, что ты права в своём выборе. Анита, не осуждаю тебя… Нет поводов для осуждения… Ты сделала правильный выбор… Твой сын ничего не чувствует и ничего не понимает… Ни-че-го…
Если бы ты приняла решение оставить этого ребёнка рядом, ты лишила бы жизни себя…
Амбивалентность и автоматизм моих мыслей истощали меня… Мама… мама… Меня не надо… а я есть. МЕНЯ НЕ НАДО ТЕБЕ, А Я ЕСТЬ!
АНИТА (осторожно): Почему вы знаете, что мой сын ничего не чувствует? Почему вы меня поддерживаете?
МАРК: Я продолжал, не замечая её вопроса.
— Как ты думаешь, лишить материнской заботы нежизнеспособный организм, амёбу или убить свою жизнь, здоровой молодой женщины, сексуальной, жаждущей любви? Жизнь своих родителей, жизнь молодого мужчины, твоего любимого мужа, которые тоже вовлечены в эту историю? Твою жизнь, жизнь молодой женщины, открытой любви и миру, способной принести пользу очень многим, к чему эти жертвы?
Марк нервно захохотал и закрыл лицо ладонями…
Ты же художник? Сколько нет твоего сына рядом? Сколько лет? Ты его видишь? Скажи, Тебе хочется его увидеть?
АНИТА: 4 года, — произнесла холодно Анита на выдохе. — Я не видела его…
Я положил перед ней лист бумаги и графит.
— Нарисуй его, какой он…
Анита закрыла рот рукой, остановила взгляд на листе бумаги, взяла графит.
И обречённо посмотрела на меня.
АНИТА: Лёвушке уже 6 лет… Я не видела его с 2 лет… Я не могу его нарисовать, я не знаю, как он выглядит… Я не могу его нарисовать… Я не могу его нарисовать, — будто эхом в её душе отозвалось. — Я не могу его нарисовать… Он урод… Я не хочу его рисовать…
Можно мне на выписку?!
Мне нужно покинуть клинику!
Выпишите меня сегодня, я убегу отсюда сама…
Выпишите меня! У меня важное дело!
Я твёрдо сказал:
— Нарисуй его.
Представь его лицо.
Ты же художник. Визуализируй!
Она застыла на мгновенье, потом вновь взяла графит, погладила бумагу ладонями и начала рисовать… Худенького, болезненного, с лицевым уродством… Но глаза! Я видел этого ребёнка, я его видел там, в родзале, у мальчика был полноценным один глаз, а она нарисовала два здоровых глаза!
Ах, какие она нарисовала глаза! Они смотрели с этого портрета с таким пронзительным отчаянием, смирением, болью… Было полное ощущение, что эти детские глаза, наполненные смирением и душевной болью впились взглядом в меня…
Глаза, нарисованные матерью, которая отказалась от своего ребёнка, были живыми… Она рисовала, закусив нижнюю губу так сильно, что постанывала от боли, но продолжала рисовать, портрет дорисовывался и превращался в фигуру, фигура превращалась в ребёнка…
Она вырисовывала его с такой тщательностью, что каждый штрих становился безупречным…
Ах, как я люблю, когда всё безупречно… Даже страдания должны быть в человеке совершенными…
Она закончила рисунок.
Поднесла его к губам и поцеловала.
— Прости меня, — прошептала она.
Мне захотелось послушать Баха, немедленно, у меня был такой голод по этой музыке.
Я включил хорошо темперированный клавир, фортепианную версию… (ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТ ЗВУЧАТЬ ХТК.)
Мы сидели с Анитой напротив друг друга, и кабинет заполняла эта мистическая музыка…
Я сделал музыку тише и опять что-то говорил, говорил…
Но образ ребёнка, его глаза… Были передо мной, навязчиво были передо мной. Я ощущал на себе этот взгляд беззащитного человеческого существа. И не мог избавиться от этого реального взгляда. Я чувствовал его… Что-то происходило в моём сердце…
Я не осуждал Аниту, я старался понять её состояние и этот поступок. Я не моралист, моя задача — помочь, помочь ей жить дальше… По её сценарию жизни с моим дизайном, с её решением жизни. И принять сейчас те обстоятельства, в которых она находилась. Главное, чтобы она смогла ухватиться за этот спасательный круг, который она принесла и оставила возле лежака как символ веры в божественное предназначение. Круг, который может спасти её собственную жизнь и Душу. Воспользуется ли она этим шансом жертвенности или предпочтёт освободиться от воспоминаний?
Облегчить её хроническую душевную боль, облегчить…
И чтобы у неё оставалось ощущение, что её ждали и ждут… в том доме… где пудрового цвета семейный альбом… который она запечатлела в своей памяти и воспроизвела, выполняя моё задание.
Может, это был именно тот, казённый дом, где был её Лёвушка…
И что впереди ещё много пустых страниц… где не будет ответов… и воспоминаний не будет… (Интонация актёра — как будто сам себя убеждает в этом.)
МАРК: Анита, — сказал я, — потрясающий рисунок.
Анита молча, не прикасаясь к рисунку, гладила волосы своего сына, лицо, еле шевеля губами, что-то говорила ему про себя, иногда улыбалась.
Она пристально посмотрела на меня, изучая мою мимику, движение глаз, и, как мне показалось, она возненавидела меня и одновременно впервые услышала сказанные для неё слова, только для неё.
— Доктор, — совершенно спокойно сказала Анита, — я не смогу быть
