Тему для разговора она подготовила заранее.
— Здравствуйте, Эраст Петрович. — Он встал, поклонился. — У меня к вам просьба как к драматургу. Я теперь много читаю про Японию, про двойные самоубийства влюбленных — чтобы лучше понимать мою героиню Идзуми…
Он слушал молча, внимательно. С магнетизмом пока было неясно.
— …И прочла очень интересную вещь. Оказывается, у японцев принято перед уходом из жизни сочинять стихотворение. Всего пять строчек! Мне это кажется таким красивым! А что, если моя гейша тоже напишет стихотворение, которое в нескольких словах подытожит всю ее жизнь?
— Странно, что я сам об этом не подумал, — медленно сказал Эраст. — Вероятней всего, гейша именно так бы и п-поступила.
— Так напишите! Я прочту стихотворение, прежде чем нажать электрическую кнопку.
Он задумался.
— Но пьеса и так написана стихотворным размером. Стихотворение будет звучать, как обычный м-монолог…
— Я знаю, что нужно сделать. Вы сохраните японский поэтический размер: пять слогов в первой строчке, семь во второй, пять в третьей и по семь в двух последних. Для русского слуха это будет звучать, как проза, и отличаться от трехстопного ямба, которым написаны монологи. Стихи у нас будут выполнять функцию прозы, а проза — функцию стихов.
— Превосходная идея.
В его глазах мелькнуло восхищение, только непонятно чем — идеей или самой Элизой. Так она и не определила, излучает Фандорин магнетизм или нет. Должно быть, помешало собственное излучение, слишком сильное…
Она хотела продолжить изыскания завтра, но ни в четверг, ни в пятницу Эраст в театре не появился, а потом настал судьбоносный день — суббота.
Что отвечать Андрею Гордеевичу, Элиза не знала. Пусть сложится как сложится, думала она утром в номере, стоя перед зеркалом и выбирая наряд. То есть несомненно надо соглашаться. Но в то же время многое будет зависеть от самого Шустрова: какие слова произнесет, как будет смотреть.
Светло-лиловое с черным шелковым поясом? Слишком траурно. Лучше с темно-зеленым муаровым. Немного рискованное сочетание, но подходит для обоих исходов… Шляпа, конечно, венская, с вуалеткой…
Заодно уж попробовала представить, что наденет на свадьбу. Конечно, никакого корсета, кружев, оборок. О фате смешно говорить — при третьем-то замужестве, да и вообще все эти флердоранжи не для Элизы Луантэн. Платье будет сверху обтягивающее, внизу пышное. Безусловно красное, но не просто красное, а с черным зигзагом, будто ты охвачена языками пламени. Надо сделать набросок и заказать Буше, он волшебник, он сошьет как надо.
Элиза представила: вот она, как огненный цветок, вся устремленная вверх; он — стройный, представительный, в черно-белом. Они стоят на виду у всех, на столе цветы и хрусталь, и жених целует ее в уста, а она отводит руку в длинной папевой перчатке…
Бр-р-р! Нет, это совершенно невозможно — чтобы она, в огненном платье, под звон бокалов, целовала Шустрова в губы! Достаточно было зримо вообразить эту картину, и Элиза сразу поняла: не бывать этому никогда. И уж тем более не бывать тому, что происходит ночью после свадебного банкета!
Скорее, скорее, пока не вступил голос рассудка, она кинулась крутить ручку телефонного аппарата, попросила коммутатор соединить с «Театрально-кинематографической компанией». Уже почти три недели Элиза снова жила в «Лувре», на этом настоял Ной Ноевич. Сказал, что «дура» не может занимать апартаменты премьерши, это нарушает иерархию и порождает лишние склоки. А Элиза и не спорила. Она отвыкла жить без ванной, к тому же бедняжка Лимбах к ней в окно больше не влезет…
Ответил секретарь, сказал, что Андрея Гордеевича сегодня в конторе не ожидается, и любезно сообщил домашний номер. Верно, это сострадательная судьба давала Элизе шанс одуматься. Но она им не воспользовалась.
Услышав ее голос, Шустров спокойно сказал:
— Очень хорошо, что вы позвонили. Я как раз собираюсь ехать к вам в отель. Не отменить ли вам ради такого случая репетицию? Я велел накрыть стол к завтраку, отпустил прислугу. Выпьем шампанского, вдвоем.
— Никакого шампанского! — выпалила Элиза. — Ничего не будет! Это невозможно! Невозможно и всё! Прощайте!
Он сглотнул, хотел что-то возразить, но она дала отбой.
В первую минуту испытала невероятное облегчение. Потом ужас. Что она натворила! Отказалась от спасательного круга, теперь только утонуть!
Но настоящий ужас был впереди.
ЖИЗНЬ КОНЧЕНАВпервые за всю свою карьеру Элиза чуть не опоздала на репетицию. Зато была сегодня в особенном ударе — по двум причинам. Нервный трепет всегда обострял градус ее игры. И кроме того, когда она исполняла танец с веером, в зал вошел и тихо сел сзади Фандорин.
— Одна Элиза работает! — раздраженно крикнул Штерн (он нынче был не в духе). — Остальные ворон считают! Лев Спиридонович, еше раз, со слов: «Прелестница какая! Глядел бы и глядел!»
Едва с граммофонной пластинки вновь зазвучала переливчатая японская музыка, центральные двери с грохотом распахнулись. В проход с разбега влетел молодой человек с растрепанными волосами, без головного убора. Он был красен и свиреп лицом, щегольски одет, широко размахивал рукой, в которой поблескивало что-то маленькое — кажется, металлическая коробочка.
Ной Ноевич вовсе взбеленился.
— Почему посторонний? Кто пустил? Почему кавардак? Кто отвечает за порядок в театре? — заорал он на ассистента. Тот развел руками, и Штерн обрушил свой гнев на незнакомца, подбежавшего к сцене. — Вы кто такой? Что себе позволяете?
Молодой человек, озираясь, сунул ему визитную карточку. Режиссер прочел имя, осклабился:
— Мсье Симон! Коллеги, нас посетил компаньон нашего Андрея Гордеевича! Суайе, так сказать, бьенвеню, шер ами!
Блуждающий взор француза остановился на Элизе. Она была в том самом лиловом платье с зеленым поясом, но при этом в японских лаковых сандалиях.
— Мадам Луантэн? — хрипло спросил невоспитанный иностранец.
— Oui, monsieur.
Она уже догадалась: Шустров прислал компаньона, чтобы тот уговорил ее переменить решение. Довольно странный посланец Амура, и ведет себя странно!
А мсье Симон на чистом русском возопил:
— Стерва! Убийца! Какого человека погубила!
Размахнулся, швырнул золоченую коробочку. Та угодила потрясенной Элизе прямо в грудь, упала, на пол выкатилось обручальное кольцо с бриллиантом.
А скандалист влез на сцену и, кажется, вознамерился наброситься на премьершу с кулаками. Вася и Жорж схватили его за плечи, но он их отпихнул.
— Что случилось?! В чем дело?! — неслось со всех сторон.
Буян кричал:
— Кокетка, гадина! Три недели проморочила голову и отказала! Ненавижу таких! Tueuse![4] Самая натуральная tueuse!
Испуганная и ошеломленная, Элиза попятилась. Это еще что за мексиканские страсти?
На сцену с двух сторон одновременно впрыгнули Фандорин и Маса. Схватили сумасшедшего за руки, да понадежней, чем Простаков с Девяткиным. Эраст Петрович развернул мсье Симона лицом к себе.
— Почему вы называете госпожу Луантэн убийцей? Немедленно объяснитесь!
Сбоку Элизе было видно, как француз заморгал.
— Эраст… Петрович? — пролепетал он. — Господин Маса?!
— Сенка-кун? — Маса разжал пальцы. — Одоройта на! Кажется, узнал. И Фандорин тоже воскликнул:
— Сеня, ты?! Десять лет не виделись!
— Одиннадцать, Эраст Петрович! Почти одиннадцать! С Фандориным они пожали друг другу руки, с Масой обменялись поклонами, причем француз (хотя какой он француз, если «Сеня») поклонился низко, в пояс. Всё это было в высшей степени непонятно.
— Я был уверен, что ты в Париже… Но погоди, об этом позже. Скажи, что стряслось? Почему ты набросился на г-госпожу Луантэн?
Молодой человек всхлипнул.
— Мне Андрюша позвонил, утром. Говорит, катастрофа. Отказала. И голос такой похоронный. Приезжай, говорит. Я сел в авто. У меня, Эраст Петрович, «бугатти» гоночный, пятнадцать лошадиных сил — не керосинка, на которой мы с вами когда-то трюхали, помните? — Он было оживился, но опять сник. — Приезжаю к Андрюхе на Пречистенку. А там у входа полицейские, толпа, блицы щелкают…
— Да что случилось? Г-говори толком!
— Он с отчаянья себе горло расчикал, бритвой. Я видел — ужас. Всё в кровище. Так расчихвостил, будто колбасу ломтями резал… А в другой руке коробочка с кольцом…
Чем у них закончился разговор и откуда они с Фандориным друг друга знают, Элизе осталось неведомо. Как только она услышала про бритву и перерезанное горло, в глазах у нее потемнело, потом что-то сильно ударило в затылок. Это она лишилась чувств и упала, стукнулась об пол головой.
Она пришла в себя, должно быть, через минуту или две, но Эраста и Сени-Симона в зале уже не было. Над Элизой хлопотали Сима и Василиса Прокофьевна: первая махала веером, вторая совала нашатырь — в театре всегда имелся изрядный его запас, потому что у актрис легко возбудимые нервы. Газонов мрачный сидел в углу сцены, прямо на полу, по-японски скрестив ноги. Остальные члены труппы сгрудились вокруг режиссера.
