жестом повернулся ко мне: – Господин Зоммер, вы идете с нами. Вы все равно уже при параде. Что там у вас в свертке?
– Мой старый костюм.
– Оставьте его здесь. На обратном пути заберем.
Мое восхищение Силвером-старшим возросло почти безмерно. Удар, который нанес ему Арнольд дорогим «Вуазаном», где этот лирик закажет отнюдь не рубленую куриную печенку, а, как Александр уже предчувствовал, паштет из гусиной, – этот удар он выдержал безукоризненно. Александр не дрогнул, а, напротив, выказал широту натуры. Несмотря на все это, я твердо решил тоже заказать себе паштет из гусиной печенки. Почему-то мне казалось, что в запутанной расовой полемике близнецов я таким образом окажу Арнольду некую поддержку.
* * *
В гостиницу я вернулся около десяти.
– Владимир, – сказал я Мойкову, – увы, гуляш на сегодня отменяется. Мне пришлось выступить арбитром в расовом конфликте. Как у Гитлера, только наоборот. И все это за ужином в «Вуазане».
– Браво! Хорошо бы все расовые битвы разыгрывались только там. Что пил?
– «Ко д’Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.
– Мое почтение. Я о таком только слышал.
– А я это вино знаю с тридцать девятого. Французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем вытурить в Швейцарию. Можно сказать, подарил с горя. Это было в первый вечер «странной войны», в сентябре.
Мойков рассеянно кивнул.
– Похоже, у тебя сегодня день подарков. С утра гуляш, а вечером, часов так около семи, тебе вот еще и пакет оставили. Шофер в «роллс-ройсе» прикатил и велел передать.
– Что?
– Шофер в мундире, на «роллс-ройсе». Словоохотливый, как могила. Может, ты торгуешь оружием – в синем-то костюме?
– Я понятия не имею, что это значит. Пакет на мое имя?
Мойков извлек пакет из-под стойки. Это была продолговатая картонная коробка. Я распаковал.
– Бутылка, – изумился я, ища в пакете записку, но так ничего и не обнаружив.
– Бог ты мой, – с благоговением произнес Мойков у меня за спиной. – Да ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не самогон, который мы тут палим. Как она в Америке-то оказалась?
– Разве Америка и Россия не союзники?
– По оружию – да. Но не по водке же. Слушай, а ты, часом, не шпион?
– Бутылка неполная, – рассуждал я вслух. – И пробка уже вскрыта. – Я подумал о Марии Фиоле и об орхидеях итальянца Эмилио. – Да, двух-трех рюмок в бутылке недостает.
– Интимный подарок, значит! – Морщинистыми веками Мойков прикрыл свои глаза старого попугая. – От собственных уст оторвано! С тем бо́льшим наслаждением мы ее сейчас отведаем!
XI
У Реджинальда Блэка не было ни своего магазина, ни картинной галереи. Он просто жил в собственном доме. Я, честно говоря, ожидал увидеть нечто вроде двуногой акулы. Вместо этого ко мне вышел скорее щуплый и тихий человек, лысый, но зато с очень ухоженной бородкой. Он предложил мне виски с содовой и задал несколько осторожных и сдержанных вопросов. Потом принес из соседней комнаты две картины и поставил их на мольберт. Это были рисунки Дега.
– Которая из двух вам больше нравится? – спросил он.
Я указал на правый рисунок.
– Почему? – поинтересовался Блэк.
Я затруднился ответить.
– А что, обязательно нужно сразу указать причину? – ответил я вопросом на вопрос.
– Просто меня это интересует. Вы знаете, чьи это работы?
– Это два рисунка Дега. Любой вам скажет.
– Вот уж совсем не любой, – отозвался Блэк со странной, чуть смущенной улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. – Некоторые из моих клиентов, к примеру, не скажут.
– Вот как. Странно. Зачем тогда они покупают?
– Чтобы у них дома висел Дега, – меланхолично ответил Блэк. – Картины – это эмигранты, как и вы. Порой жизнь забрасывает их в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют, это уже другой вопрос.
Он снял с мольберта оба рисунка и вынес из соседней комнаты две акварели.
– А что это такое, знаете?
– Это акварели Сезанна.
Блэк кивнул.
– Можете сказать, какую из них вы считаете лучшей?
– У Сезанна каждая работа хороша, – ответил я. – Но дороже будет, наверное, левая.
– Почему? Потому что больше?
– Не поэтому. Это поздняя вещь, уже почти кубистская. Очень красивый прованский пейзаж с горой Сент-Виктуар на горизонте. В одном брюссельском музее была похожая.
Блэк тут же стрельнул в меня взглядом.
– Откуда вам это так хорошо известно?
– Я там несколько месяцев стажировался. – Я не видел причин выкладывать ему всю правду.
– В качестве кого? Как антиквар?
– Нет. Студентом. Но пришлось бросить.
Похоже, Блэка такой ответ успокоил.
– Настоящий антиквар мне не нужен, – объяснил он мне. – Кто же захочет сам себе растить конкурента?
– Что вы, у меня к этому нет ни малейшего таланта, – поспешил заверить я.
Он предложил мне тонкую длинную сигару. Судя по всему, это был добрый знак: вот и Силвер, перед тем как взять меня на работу, тоже сигарой угощал. Правда, у Силвера сигара была бразильская, а здесь настоящая гавана. Я про такие только слышал, курить же ни разу не курил.
– Картины – они как живые существа, – изрек Блэк. – Как женщины. Их нельзя показывать всем и каждому, если хочешь, чтобы они сохранили свое очарование. И свою ценность. Вы понимаете, о чем я?
Я кивнул. Хотя ни черта не понимал – обычная банальная фраза, даже не банальная истина.
– По крайней мере, для торговца искусством это так, – продолжал вещать Блэк. – Картины, которые слишком часто выставляются, на нашем профессиональном языке называются «оторвами». В отличие от «девственниц», которые всю жизнь находятся в одних руках, в частном владении, где их почти никто не видит. Среди знатоков такие картины ценятся выше. Не потому, что они лучше других, а потому, что дарят истинным ценителям радость открытия.
– И за это ценители больше платят?
Блэк кивнул.
– Это так называемый зуд сноба. Но хороший зуд. Потому что бывают и извращенцы. Особенно в наши дни. Это все от войн. Состояния меняют владельцев. Одни стремительно утрачиваются, и столь же стремительно возникают другие. Старые коллекционеры вынуждены продавать, а новые… у них полно денег, но это не знатоки. Чтобы стать знатоком, нужны время, терпение и любовь.
Я слушал его, а сам лихорадочно думал только об одном: возьмет он меня на работу или нет. И понемногу начал сомневаться: уж больно далеко он забрел в своих рассуждениях, вместо того чтобы продолжить проверку моих знаний или уже сделать предложение насчет жалованья. Правда, тем временем Блэк поставил на мольберт новую картину.
– Это вам о чем-нибудь говорит?
– Это Моне. Женщина в поле с маками.
– Вам нравится?
– Великолепно! Какой покой! Это солнце Франции! – А про себя
