Юра. А вот и мама! Что ты так долго?
Катя. Продавщица уходила. В декретный отпуск.
Юра. И ты ждала?
Катя. А что было делать? Она вешала передо мной колхознику восемь кило баранок, и у нее схватки начались. В магазине переполох!.. И мы помогали. Тот колхозник ее на своем газике в больницу отвез. Потом вернулся за своими баранками. Живот небольшой, но я думаю, мальчик будет.
Юра (отцу). Я тебя понял.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Курилка учреждения, где работает Евгений со своими сослуживцами. Они стоят и курят — Евгений, Первый, Второй, Третий.
Евгений. Он пенсионер, но довольно крепкий. А перед уходом на пенсию выбил садовый участок, такой плохонький, прямо у железнодорожной линии, кусок поля — ни деревца, ни кустика, ничего. Он все посадил на этом поле и стал там жить. А солнце палит… И он ночью со станции стащил телефонную будку, там старая стояла, припер ее к себе на участок и днем в ней сидел, от жары спасался. А ночью клал плашмя на землю и спал внутри. Как в гробу.
Молчание. Курят.
Мой брат в прошлом году с женой в ГДР ездил по приглашению. В Берлине было, брат пошел пиво пить, а жена в какой-то магазинчик нырнула. Приходит — открытки купила. «К новому году поздравлять будем». Брат как глянул, так сломался. Он немецкий волокет немножко… Открытки-то с соболезнованиями! Ну, похоронные, по случаю кончины, «Скорбим…» там и так далее. А жена: «Я, — говорит, — увидела: елочка, веточка, свечечка — и закупила по числу родственников». Брат ржет, а она: «Ну, веточка же, свечечка…»
Молчание. Курят.
Помню, когда Кеннеди убили и Жаклин за Онассиса вышла, читал лектор лекцию в одном ЖЭКе. «Вот, — говорит, — их нравы. Первая леди Америки, красавица, муж был красавец, золотая шевелюра, а после его смерти выходит замуж за старика, за грязный денежный мешок…» А старушка уборщица, в дверях стояла, в проходе, вздохнула так: «А я ее понимаю, — говорит, — ей двоих поднять надо было…»
Молчание. Курят.
Не хотите общаться — пожалуйста!
В курилку входит Фетисов. В руках у него бумага. Фетисов подходит вплотную к Евгению.
Фетисов. Или сопите в тряпочку, как все, а уж коли высунулись, дайте хоть на вас полюбоваться. Быстро вы скисли. Чего вы скисли? Вы высунулись, на вас навалились — а как же? Думаете, легко бросать вызов? Вы должны были быть готовы к этому. Боритесь с нами, боритесь! Нормальная ситуация.
Евгений. Я боролся не с начальством, а с судьбой. С ней и буду рассчитываться.
Фетисов. Высокопарно. (Протягивает Евгению бумагу.) Ваше заявление. Оно подписано. С двадцать третьего по собственному. (Поворачивается и выходит из курилки.)
Евгений швыряет окурок в высокую пепельницу.
Третий (Евгению). Так что ты там про Кеннеди хотел рассказать?
Евгений молчит.
Квартира Веры Васильевны. Кроме хозяйки, никого нет дома. Она на кухне, гладит белье. Вид у нее для этого занятия довольно странный: она в пальто, на голове кокетливая шляпка. Вера Васильевна гладит мужскую рубашку, несколько выглаженных рубашек уже сложены в стопку. С улицы, открыв дверь своим ключом, входит Желковская. Она в пальто, в руках у нее небольшой сверток.
Желковская появляется в кухне.
Желковская. Чашку купила.
Вера Васильевна. Глажу белье.
Желковская. Пользуйтесь услугами прачечной!
Вера Васильевна. Я бы тебе не советовала.
Желковская. Почему? (Разворачивает сверток.) В чашку входит два с половиной стакана воды. Гигант отечественного посудостроения.
Вера Васильевна. Давно собиралась поговорить с тобой. Воротник мужской рубашки лучше проглаживать не через тряпочку, а через бумажку. Берешь белую бумажку и через нее гладишь горячим утюгом. Ровнее выходит.
Желковская. Самое обидное, что в прачечной все равно получается лучше.
Вера Васильевна. Почему ты засмеялась, когда Евгений сказал, что знает меня с детства?
Желковская. Потому что я все давно поняла.
Вера Васильевна. Что ты поняла?.. Да, это смешно.
Желковская. Дайте я попробую через бумажку. (Берет утюг. Гладит.)
Вера Васильевна. Ты не представляешь, как это было смешно! Моя мать была его учительницей. И он ходил к нам в дом заниматься. Ну, ты представляешь?..
Желковская. А что она преподавала?
Вера Васильевна. Как что? Литературу. Мы втроем пили чай и беседовали о Лермонтове. И мать ни о чем не догадывалась.
Желковская. Больше тройки у меня по литературе никогда не было.
Вера Васильевна. Когда мама умерла — ей было восемьдесят четыре, — я поехала на Птичий рынок и накупила кучу всякой живности: котенка, щенка, черепаху, двух щеглов, рыбок прямо в аквариуме… А потом у меня все это куда-то разбежалось, расползлось… Рыбки передохли. «Неон» назывались. Светились в темноте. Потом вдруг погасли… У меня могла быть такая дочка, как ты.
Желковская. Эта дочь родилась у моих родителей.
Вера Васильевна. А может, был бы мальчик…
Желковская. Я с родителями дома-то почти не жила. Ночевала у подруг. Я так думала: была бы у меня своя квартира однокомнатная, но только моя, — я могла бы жить дома с папой — мамой. Они у меня, в общем, ничего. А если утром уходишь, а вечером опять обязательно надо в это же место возвращаться — вот тут банан и начинается.
Вера Васильевна. Значит, если бы у тебя была своя квартира, тебе Евгений был бы не нужен?
Желковская. Нет. Тогда бы он просто переехал ко мне. А я бы жила с папой — мамой. Шутка.
Вера Васильевна (про книгу, которая лежит на столе). Незадолго до смерти мама вдруг сказала: «Появится Евгений, передай ему эту книгу».
Желковская. А вы говорили, не догадывалась.
Вера Васильевна. Думаешь?
Желковская. Как называется?
Вера Васильевна. «Восемьдесят лет боевой и мирной жизни 20–й артиллерийской бригады». Издание 1886 года. Город Тифлис.
Желковская. Ну вот.
Вера Васильевна. Что?
Желковская. Антиквариат.
Вера Васильевна. В этой бригаде служил Лермонтов. Мать случайно на рынке купила в эвакуации.
Желковская. Я в двенадцать лет «Мастера и Маргариту» прочитала. А сейчас «Винни — Пухом» увлекаюсь, «Мэри Поппинс», «Карлсон»… А с Лермонтовым у меня никогда контакта не было.
Вера Васильевна. Если бы ты училась у моей мамы…
Желковская. Никогда не могла понять разницу между героем нашего времени и лишним человеком.
Вера Васильевна. А это одно и то же.
Желковская. Так учила ваша мама?
Вера Васильевна. Ты не имеешь права! Ты ее не знала! У тебя тройка по литературе! Стыд! Молодая девушка! Троечница! Не любить Лермонтова! Ты изверг!.. Изверг!..
Желковская. Успокойтесь!
Вера Васильевна. Не трогай мою мать!..
Желковская. Выпейте воды.
Вера Васильевна (успокаиваясь). Извини.
Желковская (рассматривая книгу). Ценная книга.
Вера Васильевна. Тройка — тоже отметка. Мама любила троечников. Говорила: они крепче.
Желковская. Но и двойки я тоже ни разу не схватила.
Вера Васильевна. Знаешь, когда он первый раз пригласил меня в кино, мне тоже смешно стало. Думала, дожила. Ну а когда еще билеты на последний ряд оказались, тут я просто чуть не расхохоталась. Пришли сидим. А он смотрит кино одним глазом. Нет, буквально: один глаз закрыл, другим на экран смотрит. «Адмирал Ушаков» шло.
Желковская. Нахимов.
Вера Васильевна. Ушаков.
Желковская. Нахимов с одним глазом.
Вера Васильевна. Я его спрашиваю: «Ты почему один глаз закрыл?» Я тогда еще с ним на «ты» была… У нас так — сначала я ему «ты», он мне «вы», потом наоборот — он мне «ты», а я ему «вы»… Потом уж окончательно запутались… «Ты почему один глаз закрыл?» — спрашиваю.
Желковская. Для стереоэффекта.
Вера Васильевна. А ты откуда знаешь?
Желковская. Кино снимают киноаппаратом. Одним объективом, как бы одним глазом, поэтому и смотреть на экран надо тоже одним глазом. Возникает иллюзия стереоскопии.
Вера Васильевна. Я смотрела кино, как курица, профилем.
