БЛЮМА. Она меня на всю ночь, да?
ЖЕНЯ. Мы что-нибудь придумаем, Блюма. Нянька придумает. Ты не бойся. А если страшно, ты стихи читай… вслух!
БЛЮМА. Я не про то! Папа мой… Он подумает, что меня извозчик переехал.
ЖЕНЯ. Я к твоему папе Няньку пошлю сказать, чтобы не беспокоился.
БЛЮМА. Пошлешь, Женя? Верно… пошлешь?
ЖЕНЯ. Вот тебе крест! Нянька пойдет. Где ты живешь? Говори скорей.
БЛЮМА. Тут близко, за углом. Немецкая улица, дом Левина. Переплетная мастерская. Не забудешь, нет?
ЖЕНЯ. Будь спокойна: Нянька сделает. И тебя мы здесь так не оставим, не бойся. (Порывисто обнимает Блюму и убегает.)
БЛЮМА (старается взять себя в руки).
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца…
Ой, портрет! Смотрит! (В желании уйти от глаз портрета прижимается к стене вплотную под ним.)
…Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца…
Нет, не надо про мертвеца. Я буду что-нибудь веселое… басню…
А щука чуть жива лежит, разинув рот,
И крысы хвост у ней отъели…
Тут, наверное, мыши есть… и крысы тоже!
Дверь зала захлопывается; слышно, как поворачивается ключ в замке.
Уже! Заперли! (Срывает с плеч платок, закутывается в него с головой, вся съеживается под портретом, бормочет с отчаянием.)
Играйте же, дети, растите на воле,
На то вам и красное детство дано,
Чтоб вечно любить это скудное поле,
Чтоб вечно вам милым казалось оно.
Последнее впечатление зрителя от этой картины: под огромным портретом царя, странно рельефным в сгустившихся сумерках, маленькая, съежившаяся фигурка бормочет стихи.
Швейцарская. Вешалки пустые. Только на одной из них висит Блюмино пальтишко. Под лестницей каморка швейцара.
ЖЕНЯ (тихо крадется вниз по лестнице, припадая к перилам; спустилась вниз, юркнула к двери каморки швейцара). Нянька! Нянька!
Дверь в каморку открывается. Виден швейцар Грищук. Он и есть «Нянька». Он в очках, подвязанных за ушами веревочкой. Сидит, латает обувь.
НЯНЬКА (увидав Женю). Ероша моя!
ЖЕНЯ. Нянька, надо поскорее одно дело сделать!
НЯНЬКА (любовно приглаживая ее вихры). И кто тебя, Ерошка, ерошит? Кто тебя, лохматка, лохматит? Обедать-то дали? Кушала?
ЖЕНЯ (нетерпеливо). Да, кушала, кушала. Не приставай!
НЯНЬКА. «Не приставай!» Знаю я, как ты кушала. Тут и всегда-то голодом держат, а уж постом — одной капустой кормят, как зайчат.
ЖЕНЯ. Да брось ты, Нянька! Тут, понимаешь, такое… Блюму на всю ночь под портрет посадили!
НЯНЬКА. То-то я смотрю, одна пальтишка висеть осталася. Это какая же Блюма-то, а?
ЖЕНЯ. Да ну, Нянька, ты знаешь Блюму! Еще она всегда со мной ходит!
НЯНЬКА (неодобрительно качая головой). Ну, уж тая Мопся! Как барсук злая! На детей на маленьких щукой кидается!
ЖЕНЯ. Надо, Нянечка, что-нибудь придумать.
НЯНЬКА. Ох, Ерошенька! Допридумаемся мы с тобой! Полетят с нас стружки. Погонят меня отсюдова! А всё ты! Во всякое дело тебе носяку сунуть надо!
ЖЕНЯ. А что же? Оставить Блюму там до утра одну? Она умрет со страху!
НЯНЬКА. Ну, ну, придержи, мельница, крылья. Зачем ей помирать, Блюме твоей? Сделаем! Первый раз, что ли?
ЖЕНЯ (ласкаясь к нему). Нянька… Нянечка! Надо еще одно дело сделать…
НЯНЬКА. У тебя делов… Ох, и верно ж тебя папашечка Дмитрий Петрович называл: ерой ты у нас, Ероша! Хлопот мне с тобой — повыше усов.
ЖЕНЯ. У Блюмы, понимаешь, отец есть и брат тоже. Они не знают, что ее наказали. Они, может, думают, что ее извозчик задавил на улице.
НЯНЬКА. Стой, стой, стой! Приходил он сюда, отец ейный.
ЖЕНЯ. Что ты говоришь?!
НЯНЬКА. Чудной такой, понимаешь! Прибежал, про дочку спрашивает, руку мне поцеловал. Вот смех!
ЖЕНЯ. А ты ему про Блюму не сказал?
НЯНЬКА. Дык, чудак ты, чего ж я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы. Новая она, что ли, Ерошенька?
ЖЕНЯ. В этом году поступила. Ну, и что же Блюмин отец?
НЯНЬКА. А ничего. Постоял, постоял и пошел себе.
ЖЕНЯ. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет! Надо сию минуту к нему побежать!
НЯНЬКА. Ишь, проворная! А кто побежит-то?
ЖЕНЯ. Ты, Нянечка, побежишь. Побежишь ведь?
НЯНЬКА. А вот и не побегу.
ЖЕНЯ. Почему?
НЯНЬКА. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, оборони бог, никуды не отлучаться. Дверь на улицу видишь? На запоре. И никого не впускаю. Сам царь постучись — и царя на речку пошлю, раков ловить.
ЖЕНЯ. Это еще почему?
НЯНЬКА (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито. А во дворе казаки стоят!
ЖЕНЯ. Зачем?
НЯНЬКА (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется! По всем городам бунтуется… И по всем улицам тоже.
ЖЕНЯ (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?
НЯНЬКА. Ну где вам! Вы — барышни! У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать!
ЖЕНЯ. А почему они бунтуются?
НЯНЬКА. Ми-илая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну и эти тоже. Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то все разнесем!
ЖЕНЯ. А им дадут?
НЯНЬКА. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили.
ЖЕНЯ. Что же городовые и казаки?
НЯНЬКА. Да, слышно, сегодня те голодные совсем было собралися бунтоваться, так городовые на них и налетели — с шашками. В капусту изрубили их… А казаки — нагайками, как крапиву, посекли… (Спохватывается.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо? Знай свою Блюму — и конец!
ЖЕНЯ. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?
НЯНЬКА. Нельзя.
ЖЕНЯ. Ну я пойду, когда так…
НЯНЬКА. Тебя, мозявки, там нехватало! Куды ты? Ночь на дворе спущается, по улицам бунты… Стрелять будут!
ЖЕНЯ. Нет, а я все-таки пойду. (Двигается к входной двери.)
НЯНЬКА (удерживая ее). А я тебя не пущу!
ЖЕНЯ. Не смеешь не пускать!
НЯНЬКА. Врешь, смею! Мамаша твоя когда померла, ты вот какая осталась.
ЖЕНЯ. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?
НЯНЬКА. Ты-то, может, и не лежишь, да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуды я тебя не пущу! Папашечка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Нянька, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Нянька, на войне побратались. Дочку мою, Ерошеньку, береги».
ЖЕНЯ. Ну, завел! Сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я… Я наверх побегу, в дортуар, спать. Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю. Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь что надо?
НЯНЬКА. У меня сказано — завязано. Сделаю.
ЖЕНЯ. Я, Нянечка, посижу. А ты работай себе.
НЯНЬКА (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы и я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя! (Зевает.)
ЖЕНЯ. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.
НЯНЬКА. Сказку? Какую сказку? (Клюет носом.)
ЖЕНЯ. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал.
НЯНЬКА. Это можно. Ну, слушай. (Зевает.) Жил-был человек один… И пошел он. Идет он день, идет он два, идет он три… Слушаешь, Ерошенька?
ЖЕНЯ. Слушаю… слушаю…
НЯНЬКА. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь! «Ты, грит, куды?» — «А я, грит, никуды». — «А никуды, так и я с тобой». Пошли… Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка! «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды». — «А никуды, так и я с вами…»
Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к входной двери — и юрк на улицу.
(Бормочет.) Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… (Раскрывает глаза.) Ерошенька! Ты где? (Осматривается.) Должно, спать побегла… (Зевает.) Пойти, что ль, тую Блюму вызволять! (Идет вверх по лестнице.)
Несколько секунд на сцене тишина — никого нет. Внезапно с улицы доносится глухой шум, топот бегущих ног и пронзительные полицейские свистки. Шум приближается. Слышны крики: «Лови-и! Дер-жи-и-и!» Дверь открывается, в нее врываются Женя и Ионя.
ИОНЯ. Двери… Заприте двери!
ЖЕНЯ (быстро поворачивает в замке ключ). Вот… Готово! Теперь не догонят!
В ту же минуту снаружи раздается сильный стук в дверь. Слышен грубый мужской голос: «Отоприте!» Женя и Ионя, переглянувшись, застыли, прижавшись вплотную к стене. На лестнице появляются Мопся и Ворона. Обе в длинных белых матинэ, накинутых поверх нижних юбок. Волосы их накручены на бумажные папильотки. У каждой из них в руке зажженная свеча. Женя, увидев их, быстро схватывает Ионю за руку и скрывается с ним в Нянькиной каморке, захлопнув дверь изнутри.
