Александра Бруштейн - Свет моих очей...

Труден конец человеческого пути. И всего тяжелее — последние, вечерние версты!

Ноги устали ходить-шагать. Знобко от надвигающейся ночной прохлады. Неуютно, одиноко. И всего тяжелее — темно.

Вот тут и зажигаются они, вечерние огни. Иные светят из прошлого, — их зажигает память. Другие приветно горят из вчерашнего. Есть такие, что сверкают совсем рядом — из нынешнего. Но самые дорогие те, что угадываются в завтрашнем!

Вечерние огни снимают усталость, прогоняют холод, темноту, неуют. Потому что за ними — люди!

Здравствуйте, люди!

Час ранний, но в палате уже совсем светло. Солнце заглядывает в окно. Лучи его движутся по стенам, словно шарящие, нащупывающие пальцы слепых.

В нескольких шагах от меня спит девочка Галя. Ей три года. Анна Ивановна, ее мать, — еще молодая (Галя — первый ребенок). Анна Ивановна не спит. Когда бы я ни проснулась, я вижу ее сидящей на кровати рядом со спящей Галей. Сидит Анна Ивановна все в одной позе — охватив руками колени, все с тем же выражением в глазах.

Сейчас, заметив, что я не сплю, Анна Ивановна показывает мне на Галю: девочка, еще не проснувшись, ощутила тепло от заигравшего солнечного зайчика и бессознательно шевелит плечиками, славно подставляет их лучу.

— Мама… — бормочет Галя спросонья. — Ты тут?

— Тут, доню, тут.

— Еще ночь, мама? Темно?

Мать беспомощно смотрит на солнце, все щедрее заливающее нашу палату.

— Темно… — говорит она. — Темно… Ночь…

Гале темно в это ясное утро. Ей всегда будет темно, как ночью. Два месяца назад веселая здоровая девочка нечаянно опрокинула на себя чайник с кипятком. Зрение к ней никогда не вернется.

Отец Гали, железнодорожный техник, человек с больным сердцем, не вынес этого несчастья: его похоронили неделю спустя. Товарищи его, железнодорожники, вспомнили: говорят, в Одессе академик Филатов возвращает слепым зрение. Они снарядили Анну Ивановну с Галей в Одессу. До такой степени смутно было представление самой Анны Ивановны и окружающих о существе открытий Филатова, что она приехала в Одессу, в Офтальмологический институт, с твердым предложением: пусть вынут один из ее здоровых, зрячих глаз и «перешьют» его Гале… «Ну, будем обе кривые». С горем услыхала Анна Ивановна, что таких операций ни академик Филатов, ни другой кто в мире не делает. Слепота Гали — сказали ей — при сегодняшнем состоянии медицинской науки не поддается никакому лечению.

Сегодня Анна Ивановна с Галей уезжают из Одессы. Домой. Ни с чем.

Между тем Галя, лежа в кровати, подставляет солнечному лучу сонное личико в спутанных кудрях.

— Ночь, мама? — спрашивает она снова. — Опять лампа спортилась? И у соседей тоже спортилась?

— И у соседей тоже…

— А почему тепло, мама? Печка топится?

— Печка, да… Печка топится.

Галя вдруг пугается.

— А чайник? Чайник на печке? Убери, мама!

— Нету чайника. Убрала я его, доню, тот чайник несчастный.

— Совсем выбрось! На помойку! — волнуется Галя.

Несколько минут мы молчим.

— Расскажите еще раз… — просит Анна Ивановна. — Про того слепого расскажите!

— Про Николая Островского?

— Нет. Островский — тоже замечательно. Но ведь он ослеп, когда уже взрослым был. А вы про того академика расскажите!

Рассказываю — в который раз за эти дни! — о замечательном советском математике, академике Л.С. Понтрягине. Он ослеп в детстве так же, как и Галя, при сходных обстоятельствах. Но слепота не помешала ему стать виднейшим ученым с мировым именем. Конечно, в основе этого лежат гениальные способности, такие даются лишь одному человеку из многих миллионов. Однако не мало, вероятно, помогла в жизни Л. С. Понтрягина его удивительная мать с ее ежедневным, ежечасным самоотвержением.

— И вы их сами видели? Своими глазами?

Да, я видела их сама в крымском санатории «Батилиман». Каждый день и по нескольку раз в день встречала я эту неразлучную пару — сына с матерью.

Анна Ивановна слушает меня с жадностью. В ее положении такие рассказы — кислород, помогающий дышать в несчастье. Если Л.С. Понтрягину слепота не помешала подняться на такие высоты, то, может быть, и Галя сможет чему-нибудь научиться, занять хотя бы самое скромное рабочее место в жизни. И если мать Л.С. Понтрягина стала для сына другом и помощником, то, может быть, это удастся и ей, Анне Ивановне?

Тем временем встала и подошла к нам другая наша соседка по палате — Соня Герчик.

— А что вы думаете? — говорит Соня. — Если кто слепой, так ему уже и жизни нету? Ложись и помирай, да? Ну, так посмотрите на меня. Хорошенечко смотрите, — не стесняйтесь, я же вас не вижу.

Смотреть на Соню горестно. Она молодая, но такая безобразная, что даже удивительно! Все у нее четырехугольное: голова, фигура, лицо, нос. Рот и то какой-то квадратный.

— Насмотрелись? — спрашивает Соня с горьким юмором. — И бельма мои разглядели? На обоих глазах, на обоих! Я с пяти лет слепая. Прямо я вам скажу, я такая несчастная, аж просто от людей стыдно… Ну и что? Плачу я, жаловаюсь я? Борони боже. Я работаю. В аптеке, да. И зарабатываю, и люди меня уважают… Пристали ко мне товарищи: «Поезжай, Соня, до того Филатова! Поезжай да поезжай!» Вот и съездила… — добавляет Соня с неожиданной горечью. — Вот именно можно сказать: съездила, сукина дочь!

— Не помог вам Филатов?

— Он может помочь, только если может. А если не может, так уж не может. Такие бельма, как у меня, он не может… Но я не жаловаюсь, борони боже! Покаталась на поезде — и годи! Теперь вернусь до своей аптеки, опять буду работать… Я все это к тому говорю, чтобы вы слыхали, как вас? Анна Ивановна: Вы меня слышите?

— Слышу.

— У вас, конечно, сердце рвется через Галочку вашу. Ничего, подрастет, научится чего-нибудь делать и будет человеком. Будет человеком, попомните мое слово!.. Где ты тут, Галочка? Дай ручку тете Соне!

И Галочка, — она обычно жмется к матери и неохотно идет к чужим, — доверчиво протягивает ручонки к Соне.

— Соня, а куда мы с тобой пойдем? Темно ведь…

— Ничего. Я привыкла, чтобы темно. Я оринтироваюсь… — успокаивает девочку Соня. — Мыться пойдем! Ушки вымоем, и шейку, и ножки, и побрызгаемся немножко, да, Галочка?

Ловко и свободно двигаясь, как привычно слепая, Соня уносит Галочку в умывальную комнату. Анна Ивановна неотступно идет за ними.

Я тоже выхожу из палаты. За дверью — неожиданное видение: мальчик Сашок шествует по коридору на руках! Иногда он еще и перекувыркивается через голову. Сашок еще недавно был акробатом, выступал в цирковом ансамбле вместе с отцом и матерью. Глядя на полную свободу его движений, не сразу веришь, что этот шестилетний мальчик совершенно слеп. Это понимаешь лишь при взгляде на его глаза, затянутые бельмами. Здесь, в Офтальмологическом институте имени академика В.П. Филатова (кратко все говорят: «здесь, у Филатова»), видишь очень много таких глаз и поражаешься многообразию этих бельм. Бывают бельма серые, как тучи, плотно облегающие небо. Другие как слезы, переполняющие глаз, — такие бельма-слезы кажутся иногда более крупными, чем глазная орбита, словно эти глаза вот-вот выльются слезой из своей слишком тесной глазницы! Бывают и такие, которые врачи называют «грубыми бельмами», иногда они воспаленно-красные. У Сашка глаза затянуты голубоватыми бельмами цвета малокровного осеннего неба. Сашок ослеп недавно, после перенесенной им скарлатины, но необыкновенно быстро приспособился к слепоте. Он и не ходит «по-слепому» — проткнув вперед руки и опасливо возя ногами по полу. Он ступает решительно, твердо, всей ступней, как зрячий. Возможно, в этом сказываются навыки акробата, привыкшего приноравливаться к ритму и темпу работы партнера, к музыке, к малейшим колебаниям равновесия. Когда Сашка опрашивают, почему он ходит не как все люди — не на ногах, а на руках, — он коротко отвечает:

— Привык…

А однажды объяснил подробнее:

— Нога — она что? Па! Глупая… И ходит, как дура, ничего не разбирает. А рука всякую щепочку видит, всякую ямку на полу!

Узнает Сашок людей безошибочно — по голосу, походке, по каким-то неуловимым деталям. Вот сейчас, подойдя ко мне, он быстро нащупывает кольцо на моей руке, — это, видимо, составляет мой опознавательный знак.

— Вы умываться? Я вас провожу.

Взяв меня за руку, он уверенно ведет меня, как слепую, в умывалку. Сашок часто держит себя с людьми так, будто не он слепой, а они. Словно сами, без его помощи, зрячие ничего вокруг не видят. Например, послюнит клочок газеты, налепит себе на глаз и объясняет мне, как если бы и я была слепая и ничего не видела: