навстречу дождю и снегу! Вот где была свобода…
ПЕШКОВА:
А разве вы до сих пор не продолжаете это? Лететь на коне навстречу всем ветрам и бедам? Словно тот ребенок?
БАЙТУРСЫНОВ:
Вы говорите это с таким пафосом…
ПЕШКОВА:
Нет, я… Простите.
БАЙТУРСЫНОВ:
Иногда мне это снится. Да. Но я просыпаюсь, а вокруг все серое и черное. И это серое и черное нескончаемо. И тот ребенок из сна тут же умирает. Извините, мои мысли сбивчивы и нелогичны. Видно, чай меня сморил, клонит спать, и мысли путаются от этого.
ПЕШКОВА:
Так поспите, товарищ Байтурсынов. Отдохните.
БАЙТУРСЫНОВ:
Нет. Нельзя. Я засну, а времени у вас мало, вы же сегодня уезжаете?
ПЕШКОВА:
Да. Через пару часов должна отбыть, к сожалению.
БАЙТУРСЫНОВ:
Вот. Я засну, а когда проснусь, вас уже не будет, и тогда вы превратитесь в тот же сон, будто и не было ничего – ни вас, ни нашего горячего разговора, ни этого чая, ни огня в печи, который так редок… Все станет сном, все существенное снова исчезнет…
ПЕШКОВА САДИТСЯ РЯДОМ С НИМ НА КРОВАТЬ.
ПЕШКОВА:
Вспомните о чем-нибудь хорошем, чтобы не заснуть. Как вы говорите, "вороша прошлое".
АХМЕТ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ МОЛЧИТ, ОПУСТИВ ГОЛОВУ.
БАЙТУРСЫНОВ:
Хорошее не вспоминается. Чтобы не заснуть… Я вот у вас спрашивал, как погибли мои сыновья. Вы тогда запнулись. Вы знаете. Я ведь не спросил – за что. Потому что я уже знал, КАК их убили. Земляки здесь передали. Как только я узнал об их смерти, о том, как это произошло – я чуть не умер. Я хотел бежать, чтобы быть убитым при побеге. И только мысль о Бадрисафе и Шолпан меня удержала от страшного. И потом мои убитые сыновья сказали мне с небес: "Не умирайте, отец. Не умирайте…". Я услышал их голоса в лихорадочном сновидении, в ночь перед тем, как собирался пойти под пули. В том сне, в том кошмаре – я ведь и не спал в действительности, а просто бредил – так вот, в этом бреде я увидел их смерть воочию, в подробностях. Как лошади били копытами о землю, пытаясь разорвать их малые, но крепкие тела. Как они кричали от невыносимой, неземной боли.
БАЙТУРСЫНОВ ЗАМОЛКАЕТ, НЕ В СИЛАХ БОЛЬШЕ ГОВОРИТЬ. ПЕШКОВА СИДИТ РЯДОМ, БУДТО ОКАМЕНЕВ. АХМЕТ ПОВОРАЧИВАЕТ ГОЛОВУ К НЕЙ И СМОТРИТ ПРИСТАЛЬНЫМ ВЗГЛЯДОМ.
БАЙТУРСЫНОВ:
У нас с вами одна боль на двоих.
ПЕШКОВА:
Не должны дети умирать. Не должны дети так умирать. Лошадьми… Разорвать… Это… Это…
ПЕШКОВА ЧУТЬ НЕ ПЛАЧЕТ.
БАЙТУРСЫНОВ:
Людская ненависть не смотрит на возраст – дети, мужчины, старики, женщины – ненависти все равно. И после гибели сыновей я почувствовал, что грядет нечто ужасное по всей земле. Эту ненависть не остановить, она будет только расти и расти. И миллионы погибнут в ее чреве. То, что происходит на моей родине, что существует здесь – это всего лишь легкая прелюдия к большой человеческой трагедии, трагедии неминуемой.
АХМЕТ УСМЕХАЕТСЯ.
БАЙТУРСЫНОВ:
И вы это чувствуете, я вижу. Тут и оракулом не надо быть, на самом деле.
ПЕШКОВА:
Да. Ненависть. Я чувствую то же самое. Но отгоняю это предчувствие, это ощущение неминуемости ужасного, более ужасного, чем то, что есть сейчас, занимаясь делами. Это мало помогает, но если кому-нибудь от моих дел становится легче, то и мне немного легчает. Я – эгоистка, товарищ Байтурсынов!
ПЕШКОВА ГОРЬКО УЛЫБАЕТСЯ. БАЙТУРСЫНОВ УЛЫБАЕТСЯ В ОТВЕТ.
БАЙТУРСЫНОВ:
Тогда вы – невиданный доселе тип эгоистки, которая спасает людей.
ПАУЗА.
ПЕШКОВА:
Я ведь к вам не из Москвы – из Воронежа. Из теплыни да в мороз. Какая огромная у нас с вами страна – все сезоны можно пройти в трехнедельном путешествии.
БАЙТУРСЫНОВ:
Надолго ли.
ПЕШКОВА:
Что – надолго?
БАЙТУРСЫНОВ:
Надолго ли она останется такой – огромной?
ПЕШКОВА:
Вы имеете в виду что-то вроде колосса на глиняных ногах?
БАЙТУРСЫНОВ:
Да, что-то вроде этого. Правда, я не имею понятия, как долго этот колосс простоит. Возможно, вечно.
АХМЕТ ВЗДЫХАЕТ.
ПЕШКОВА:
Не могу с вами согласиться насчет колосса. Вопрос ведь не в размерах страны, а в том, что в ней происходит.
БАЙТУРСЫНОВ:
Все это связано – и огромность наших просторов, и миропорядок на этих землях. В этом хрупкость. И никакая самая сильная рука не сможет вечно удерживать это великое пространство. Но в этой стране многое происходит впервые в мире. И, может быть, мое видение хрупкости страны ложное, и она просуществует очень долго, принося страдания как своему народу, так и другим…
ПЕШКОВА:
Ох, Ахмет, слава богу ваша хозяйка мало смыслит в ваших словах, иначе…
БАЙТУРСЫНОВ:
Простите, Екатерина Павловна, за мою неосторожность – больше всего не хочу, чтобы вы попали в беду из-за моих слов. Расслабился я по неизвестной причине, хотя мне надо думать о возвращении к своей семье. А я тут несу чушь, пугая и вас, и бабу Лену…
ПЕШКОВА:
Это не чушь. Вам просто надо выговориться, чтобы не сойти с ума. Я боюсь – да, вы правы – боюсь ваших резких слов. Но этот страх инстинктивный, а, значит, животный, дикий, и как человек разумный, я понимаю бессмысленность этого страха. Говорите и не бойтесь, и я постараюсь обуздать свои страхи – это все фантомы, призраки, просто надо найти силы пройти сквозь них. Еще чаю?
БАЙТУРСЫНОВ:
Не откажусь, Екатерина Павловна.
ПЕШКОВА НАЛИВАЕТ ЕМУ И СЕБЕ ЧАЮ. ПОТОМ ДОЛИВАЕТ СЕБЕ В ЧАЙ ВОДКИ. ОНА УЛЫБАЕТСЯ.
ПЕШКОВА:
Что добру пропадать-то, Ахмет! Я немного.
БАЙТУРСЫНОВ:
Конечно, пейте. Вам нужно с дороги.
ПЕШКОВА:
Нужно ли?
ОНА ОТПИВАЕТ, КАШЛЯЕТ, БЫСТРО ВЫТАСКИВАЕТ ИЗ КОРОБКИ ПАПИРОСУ, ЗАКУРИВАЕТ.
ПЕШКОВА:
Как мог человек придумать такую мерзкую вещь, как водка?!
ОНА СМЕЕТСЯ.
ПЕШКОВА:
Опять глупость сказала – человек и не такое придумывал… Что же мы за существа такие?
ОНА ОСМАТРИВАЕТСЯ, КУРИТ.
ПЕШКОВА:
Что же мы за существа такие… Я читала ваше дело, Ахмет.
БАЙТУРСЫНОВ:
Я прекрасно знаю свое дело – следователь был достаточно добр и открыт ко мне, и рассказывал все откровенно. Правда, при этом часто смеялся…
ПЕШКОВА:
Смеялся?!
БАЙТУРСЫНОВ:
Да. Мы все ему были смешны. Он называл нас крысами в клетке, которые перегрызают друг другу
