Скитальцы. Пьесы 1918–1924 - Владимир Владимирович Набоков

             Поторопи свое воспоминанье,

             Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас

             стремленье жизни мнимое прервется, —

             исчезнешь ты, и я – твой сон – с тобою.

             Поторопись. Случайное откинь,

             сладчайшее припомни. Как признался?

             Чем кончилось признанье?

                                                                     Это было

             здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел

             из комнаты. Я раму расшатал,

             и стекла в ночь со вздохом повернули.

             Все небо было звездами омыто,

             и в каменном туманном переулке,

             рыдая, поднималась тишина.

             И в медленном томленьи я почуял,

             что кто‐то встал за мною. Наполнялась

             душа волнами шума, голосами

             растущими. Я обернулся. Близко

             стояла Стелла. Дико и воздушно

             ее глаза в мои глядели, – нет,

             не ведаю, – глаза ли это были

             иль вечность обнаженная… Окно

             за нами стукнуло, как бы от ветра…

             Казалось мне, что, стоя друг пред другом,

             громадные расправили мы крылья,

             и вот концы серпчатых крыльев наших, —

             пылающие длинные концы —

             сошлись на миг… Ты понимаешь, – сразу

             отхлынул мир; мы поднялись; дышали

             в невероятном небе, – но внезапно

             она одним движеньем темных век

             пресекла наш полет, – прошла. Открылась

             дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,

             закрылась… И стоял я весь в дрожаньи

             разорванного неба, весь звенящий,

             звенящий…

                                      Так ли? Это все, что было,

             один лишь взгляд?

                                                   Когда бы он продлился,

             душа бы задохнулась. Да, мой друг, —

             один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.

             Ты помнишь ведь – я выбежал из дома,

             ты из окна мне что‐то крикнул вслед.

             До полночи по городу я бредил,

             со звездами нагими говорил…

             Все отошло. Не выдержал я жизни,

             и вот теперь —

                                     Довольно!

                                                            – я за гранью

             теперь, – и все, что вижу —

                                                                     Я сказал:

             довольно!

                                    Гонвил, что с тобой?..

                                                                                  Я долго

             тебя морочил – вот и надоело…

             Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если

             я продолжал бы так шутить… Не яду

             ты выпил – это был раствор безвредный:

             он, правда, вызывает слабость, смутность,

             колеблет он чувствительные нити,

             из мозга исходящие к глазам, —

             но он безвреден… Вижу, ты смеешься?

             Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе

             понравился…

                                           Ах, милый Гонвил, – как же

             мне не смеяться? Посуди. Ведь – это

             я сам сейчас придумываю, сам!

             Играет мысль моя и ткет свободно

             цветной узор из жизненных явлений,

             из случаев нежданных – но возможных,

             возможных, Гонвил!

                                                        Это бред… Очнись!

             Не думал я… Как женщина, поддался…

             Поверь, – ты так же жив, как я, и вдвое

             живуче…

                                Так! Не может быть иначе!

             В смерть пролетя, моя живая мысль

             себе найти старается опору, —

             земное объясненье… Дальше, дальше,

             я слушаю…

                                    Очнись! Мне нужно было,

             чтоб спотыкнулся ты, весь ум, всю волю

             я приложил… Сперва не удавалось, —

             уж мыслил я: «В Милане мой учитель

             выкалывал глаза летучей мыши —

             затем пускал – и все же при полете

             она не задевала тонких нитей,

             протянутых чрез комнату: быть может,

             и он мои минует нити». Нет!

             Попался ты, запутался!..

                                                                      Я знаю,

             я знаю все, что скажешь! Оправдать,

             унизить чудо – мысль моя решила.

             Но подожди… в чем цель была обмана?

             А, понял! Испытующая ревность

             таилась под личиной ледяной…

             Нет, – погляди, как выдумка искусна!

             Напиток тот был ядом в самом деле,

             и я в гробу, и все кругом – виденье, —

             но мысль моя лепечет, убеждает:

             нет, нет, – раствор безвредный! Он был нужен,

             чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив,

             и яд – обман, и смерть – обман, и даже —

             – А если я скажу тебе, что Стелла

             не умерла?

                                   Да! Вот она – ступень

             начальная… Ударом лжи холодной

             ты вырвать мнил всю правду у любви.

             Подослан был тот, рыжий, твой приятель,

             ты мне внушил – сперва чужую смерть,

             потом – мою, – чтоб я проговорился.

             Так, кончено: подробно восстановлен

             из сложных вероятностей, из хитрых

             догадок, из обратных допущений

             знакомый мир… Довольно, не трудись, —

             ведь все равно ты доказать не можешь,

             что я не мертв и что мой собеседник

             не призрак. Знай, – пока в пустом пространстве

             еще стремится всадник, – вызываю

             возможные виденья. На могилу

             слетает цвет с тенистого каштана.

             Под муравой лежу я, ребра вздув,

             но мысль моя, мой яркий сон загробный,

             еще живет, и дышит, и творит.

             Постой, – куда же ты?

                                                          А вот сейчас

             увидишь…

(Открывает дверь на лестницу и зовет.)

                                  Стелла!..

                                                    Нет… не надо… слушай…

             мне почему‐то… страшно… Не зови!

             Не смей! Я не хочу!..

                                                       Пусти, – рукав

             порвешь… Вот сумасшедший, право…

(Зовет.)

                                                                                          Стелла!..

             А, слышит: вниз по лестнице легко

             шуршит, спешит…

                                             Дверь, дверь закрой! Прошу я!

             Ах, не впускай. Дай продумать… Страшно…

             Повремени, не прерывай полета, —

             ведь это есть конец… паденье…

                                                                               Стелла!

             Иди же…