и поставил, а Саломея спрашивает, не надо ли чего в магазине. Вам ни на минуту нельзя оставлять Юрика одного, говорит Саломея.
Р а с м а. Вы им рассказали?
В и д в у д. Как вы могли подумать, я! Им или кому-либо другому!
Р а с м а. Простите.
В и д в у д. Они вчера стояли тут в темноте, ничего не поняли и ждали, не нужно ли броситься на помощь… Коля даже за лестницей сбегал к соседу!
Р а с м а. Передайте им спасибо, а Саломею я попрошу… попозже, Видвуд, сейчас у меня голова еще не работает, я чувствую себя так, словно меня переехали пополам и я состою из двух кусков…
В и д в у д. И все-таки я вас прошу… Расма, я все понимаю, но тем не менее подумаем вместе хоть одну минуту обо мне, хорошо?
Расма кивает.
Билет на самолет я сдам и останусь, я решил. Прежде чем появиться дома после того, как я завалился, будто старый забор, надо еще выработать определенную философскую платформу. На прощение, понятно, надеяться уже нечего, на это я и не рассчитываю, но ведь придется же как-то продолжать жить в этом мире, как-нибудь и где-нибудь…
Р а с м а. Скажите дома именно так, как только что сказали мне, о заборе…
В и д в у д. Вы думаете? Не пойдет… Говоря с вами, я вроде бы просто решаю проблему, но произнести вслух нечто подобное, ну уж нет! Такого мне ни в жизнь не позволит мое чувство собственного достоинства.
Р а с м а. Я думаю, простить можно все…
В и д в у д. Все?
Р а с м а (поворачивается и смотрит, как Юрис листает том «Народных песен»; становится на колени, чтобы быть поближе к Видвуду, и говорит тише). Все, за исключением того, что сделала я… Видвуд, даже тогда, если б в той… в той постели я увидела не только одну Линду, даже тогда мне следовало бы сначала убедиться, не мерещится ли мне все это, и спросить… потом… может, все это недоразумение, может, в состоянии опьянения… бог мой, что я говорю, это уже похоже на безумие, но вы же понимаете…
В и д в у д. Понимаю…
Р а с м а. Если б тогда мой муж ответил мне и сказал — да, впредь я, сказал бы он… тогда, только тогда я имела бы право писать свою холодную записку и бежать из дому среди ночи, и никто меня в том не посмел бы упрекнуть… Ничего подобного и в помине не было, и моя измена его убила. Он решительно ничего не понимал, такой, каким он был… Сначала он повсюду искал меня, все было тщетно, и он кинулся за советом к матери в Вентспилс… Видвуд, я изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы не закричать во все горло, я ведь не имею права, не так ли?
В и д в у д. Нет, нет… Нет! Я спущусь вниз, к кассам Аэрофлота, сдам билет, а потом целый день буду здесь, у Розановых. У них во дворе валяется странный кипарисовый корень, по сути дела, целый пень, и я к Новому году вырежу им в подарок рожу, чтобы повесить на стене в беседке. Хоть какая-то память от моего визита в Грузию останется.
Р а с м а. Что это будет за рожа?
В и д в у д. Козлиная… (Смотрит на Юриса.)
Расма оглядывается и видит, что Юрис встал.
Расма тоже встает.
Расма, чуть не забыл… Возьмите! (Протягивает ей медный колокольчик.) Розановы прислали и сказали, как только вы позвоните, они тотчас придут.
Р а с м а. Спасибо.
В и д в у д. Это коровий колокольчик, он более ста лет переходил из поколения в поколение в семье Саломеи. Если он иной раз у коровы обрывался и пропадал, вся семья отправлялась наверх на горное пастбище и искала до тех пор, пока не находила… Теперь он висит в комнате на стене на почетном месте, над цветным телевизором! (Исчезает.)
Ю р и с. Дай, пожалуйста, мне.
Расма идет к Юрису и протягивает ему колокольчик.
(Внимательно рассматривает его.) У нас в Латвии таких не было?
Р а с м а. Отчего же, только поменьше. На лесном пастбище без них не обойтись.
Ю р и с. У каждой коровы свой звук…
Р а с м а. Не у каждой, у вожака.
Ю р и с. У Брусники?
Р а с м а. И у Брусники.
По лестнице спускается Л и н д а, неся в сетке покупки, голова ее снова повязана платком.
Юрис возвращается на свое место за столом, склоняется над томом «Народных песен» и колокольчиком.
Расма смотрит на Линду. Ее остро выраженная неприязнь в адрес девушки вроде бы исчезла, по крайней мере она смотрит на нее спокойно.
Л и н д а. Из-за меня вы не попали в магазин и остались без хлеба, вот я и принесла. Взяла также брынзу и что-то там еще. (Вешает сетку на гвоздь на столбе навеса и снимает платок. Вместо длинных светло-платиновых волос, свободно ниспадавших ниже плеч, видны короткие, гладко причесанные волосы.) Волосы остались в парикмахерской, там же их и реализовала… Нечего с такими маячить, особенно на работе, потому что теперь я поступлю на работу, нужно заработать денег на обратную дорогу в Ригу.
Расма поворачивается к забору и смотрит на море.
Л и н д а (подходит и становится рядом с ней). Между прочим, я прекрасно понимаю, что значит бороться за сына, потому что я тоже мать…
Р а с м а (смотрит на нее). Ты?
Л и н д а. Моему сыну три года, и как только я не билась, чтобы раздобыть ему отца — и с улыбкой на губах, и шипя и царапаясь, да теперь задумалась — стоит ли…
Р а с м а. Где он у тебя растет?
Л и н д а. В деревне, у мамы… Интересно, как это вы добились, что Юрис так переменился? Бы, может, даже не знали, каким он был раньше, потому что дома он, надо полагать, мало-мальски сдерживался… Наши тогдашние друзья, будем уж говорить откровенно, были довольно низкопробной компанией, державшейся только на пьянках, должна вам сказать, но даже там его ненавидели, потому что он, будучи фактически ничем, держался будто невесть кто, а это ведь людям нигде не нравится… Его просто-напросто терпели, потому что у него водились деньги и на машине он охотно нас возил, если кому-то куда-то было нужно, потому что самому ему никуда не было нужно, для него ведь все одно было, что то место, что другое — лишь бы поиздеваться да поржать. Скорость, вот единственное, что для него еще что-то значило… Девушки вокруг него вертелись самые распоследние, откровенно должна вам сказать, и, вероятно, поэтому здесь, на юге, он вспомнил и позвал именно меня, потому что я, думая о будущем своего сына, хоть как-то вела себя…
Р а с м а. Я думала, ты сама приехала.
Л и н д а. У меня есть его письмо, да какое это теперь имеет значение, он совершенно
