Эраст Петрович видел, что она на грани срыва, и потому старался говорить с ней как можно рассудительней.
— Поверьте мне: самые опасные люди на свете — это б-безумцы с амбициями художника.
— Хан совершенно безумен! Он помешался на ревности!
— А художнические амбиции у него есть? Элиза немного растерялась.
— Нет…
— Ну, стало быть, мы с ним как-нибудь д-договоримся, — заключил Фандорин, поднимаясь.
Разговор о важном в любом случае придется перенести на более позднее время, когда Элиза перестанет беспокоиться о своем кавказском Отелло.
— Боже, вы меня не слушаете! Смарагдов был отравлен — так же, как Фурштатский! Шустрое зарезан бритвой — так же, как Астралов! Всё это сделал Чингиз-хан! Он сказал мне: «Жена хана Альтаирского не может иметь любовников и не может выйти за другого!» При чем здесь Девяткин? Когда погиб Фурштатский (это антрепренер, он ко мне сватался в Петербурге), я еще не играла в «Ковчеге» и не была даже знакома с Жоржем!
— Астралов? Тенор? — нахмурился Эраст Петрович, припоминая, что несколько месяцев назад действительно зарезался бритвой известный петербургский певец.
— Да, да! Когда умер Фурштатский, хан протелефонировал мне и признался — это его рук дело. А на похоронах Астралова, он сделал вот так!
Она провела пальцем по горлу и затряслась.
— Мне никуда от него не деться! Он знает каждый мой шаг! Я находила от него записки повсюду. Даже у себя в уборной! Даже в номере «Метрополя»! Не успела переехать, а в ванной на столике записка: «Каждый с кем ты спутаешься сдохнет» Никто кроме Штерна еще не знал, в каком номере я буду жить! И Девяткин не знал!
— В самом деле? — Фандорин вновь опустился в кресло. — Во всей труппе один Ной Ноевич знал, где именно вы остановитесь?
— Да, только он! Меня перевезли Вася и Симочка. Вася раскрыл чемоданы, а Сима развесила мои платья, разложила туалетные принадлежности…
— Где, в ванной? Прошу меня извинить, — прервал ее Эраст Петрович. — Я должен вас покинуть. Мы обязательно поговорим. Позже.
— Куда же вы? — всхлипнула Элиза. — Умоляю, ничего не предпринимайте!
Он сделал успокоительный жест, ища глазами Масу. Тот сидел надутый, с замотанной головой.
— Не обижайся, — сказал ему Эраст Петрович. — Я кругом виноват перед тобой. Прости. Лучше скажи, что думаешь о своей п-подружке госпоже Клубникиной?
Японец печально ответил:
— Я на вас не обижаюсь, господин. Что ж обижаться на больного? А обижен я на Симу-сан. Откуда вы узнали, что я сейчас думаю о ней?
Предмет обсуждения находился неподалеку, в десятке шагов. Раскрасневшаяся от пережитых волнений Симочка что-то жарко рассказывала Ловчилину, держась рукой за грудь.
— …Мое бедное сердце чуть не лопнуло от ужаса! Оно и сейчас всё трепещет!
Костя посмотрел туда, где у Клубникиной трепещет сердце, и уже не мог отвести взгляда.
— Надо на него подуть, тогда оно успокоится. Только прикажите, — шаловливо предложил «проказник».
Маса пожаловался:
— Эта пустая девица любила меня только за красоту. Теперь, когда пуля обезобразила мои черты, она на меня смотреть не хочет. Я к ней подошел, а она говорит: «Масик, ты конесьно герой, но от чебя пареным пахнет». И сморщила нос. А от моей раны брезгливо отвернулась!
Меня перевязала добрая Регинина-сан. Она, кстати, еще очень ничего. И в хорошем теле…
— Меня интересует, любит ли Клубникина деньги?
— Она только о них и говорит. Что сколько стоит, да какую бы вещь она себе купила, если б получала больше жалованья. Она не говорит о деньгах, только когда делает любовь, но сразу после любви начинает просить подарки. Я был ранен, истекал кровью, а она от меня отвернулась!
Почувствовав, что на нее смотрят, Клубникина оглянулась, сложила губы розочкой и послала Масе воздушный поцелуй.
— Скажите ей, господин, что я не желаю ее больше знать!
— Сейчас.
Фандорин подошел к Симе, выразительно взглянул на Ловчилина, и тот моментально испарился.
— Мадемуазель, — тихо спросил Эраст Петрович, — сколько вам платит хан Альтаирский?
— Что? — пискнула Клубникина, замигав пушистыми ресницами.
— Вы шпионите за Элизой, доносите обо всем ее мужу, подкладываете записки и прочее. Не смейте мне лгать, иначе я объявлю об этом всем, вслух. Вас выгонят с позором из т-труппы… Хорошо, исправлю вопрос. Меня не интересует сумма вознаграждения. Я должен знать, где я могу найти этого г-господина.
— Помилуйте! Как можно?! — Глаза Симы наполнились чистыми, высококачественными слезами. — Элиза моя любимая подруга! Мы с ней как сестры!
Фандорин дернул углом рта.
— Считаю до т-трех. Раз, два…
— Он снимает квартиру в доходном доме Абрикосова на Кузнецком, — быстро проговорила Клубникина, поморгала — слезы высохли. — Теперь вы меня не выдадите? Смотрите, вы обещали!
— Давно вы у хана на жалованьи?
— С Петербурга… Милый, родной! Не погубите! Ной Ноевич ославит меня на весь театральный мир! Меня не возьмут ни в одну приличную труппу! Поверьте, я умею быть благодарной!
Она часто задышала, придвинувшись к Эрасту Петровичу. Он покосился в ее декольте и, поморщившись, отодвинулся.
По лицу Симы снова, все с той же фантастической легкостью полились слезы.
— Не смотрите на меня с таким презрением! Это невыносимо! Я наложу на себя руки!
— Не выбивайтесь из амплуа субретки, м-мадемуазель. Он слегка поклонился и быстро пошел к выходу. Только поманил за собой Масу.
О ЛЮБВИ И БРАКЕПрежде всех прочих дел нужно было отвезти японца к специалисту по мозговым травмам. То, что Масу покачивало из стороны в сторону, а также зеленоватый оттенок его лица вызывали у Эраста Петровича беспокойство. Подозрительна была и необычная словоохотливость. По опыту Фандорин знал: если японец без умолку болтает, значит, скрывает паршивое самочувствие.
По дороге на Девичье Поле контуженный говорил уже не о Симе и непостоянных женщинах, а о себе и героических мужчинах.
Началось с того, что Фандорин извинился за свой неудачный прыжок и похвалил помощника за проявленную расторопность.
— Да, — важно отвечал Маса. — Я герой. Эраст Петрович сдержанно заметил:
— Очень возможно. Но решать, герой ты или нет, предоставь другим.
— Ошибаетесь, господин. Всякий мужчина сам решает, герой он или нет. Нужно сделать выбор и потом уже ему не изменять. Мужчина, который сначала решил быть героем, но потом раздумал, являет собой жалкое зрелище. А мужчина, который посередине жизни вдруг перешел из негероев в герои, рискует испортить себе карму.
Приподняв на лоб автомобильные очки, Эраст Петрович с тревогой покосился на пассажира — не бредит ли.
— А попонятней?
— Мужчина-герой посвящает свою жизнь служению какой-нибудь идее. Чему или кому он при этом служит — неважно. У героя могут быть жена и дети, но лучше обойтись без этого. Печальна участь женщины, связавшей свою судьбу с героем. Еще жальче детей. Страшно расти, чувствуя, что отец всегда готов тобою пожертвовать ради своего служения. — Маса горько вздохнул. — Другое дело, если ты негерой. Такой мужчина выбирает семью и служит ей. Геройствовать ему нельзя. Это все равно что самурай предаст своего сюзерена ради того, чтобы покрасоваться перед публикой.
Фандорин внимал с интересом. Масины философствования иногда бывали любопытны.
— Чему же служишь ты?
Японец поглядел на него с обидой и изумлением.
— Вы еще спрашиваете? Тридцать три года назад я выбрал вас, господин. Один раз и на всю жизнь. Женщины иногда — довольно часто — скрашивают мое существование, но я не обещаю им многого и никогда не связываюсь с теми, кто ожидает от меня верности. У меня уже есть кому служить, отвечаю им я.
И стало Эрасту Петровичу стыдно. Он сконфуженно закашлялся, чтобы прочистить возникший в горле ком. Маса увидел, что его господин смущен, но причину понял неправильно.
— Вы себя казните за любовь к Элизе-сан? Напрасно. Мое правило к вам не относится. Если вы желаете любить женщину всей душой и чувствуете, что это не мешает вашему служению, так на здоровье.
— А… а в чем, по-твоему, мое служение? — осторожно спросил Фандорин, вспомнив, что всего четверть часа назад размышлял о «стерегущих дом».
Японец беспечно пожал плечами:
— Понятия не имею. Мне все равно. Достаточно, что у вас есть какая-то идея и вы ей служите. А моя идея — вы, и я служу вам. Всё очень просто и гармонично. Конечно, любить всей душой — очень большой риск. Но, если вам угодно знать мнение человека, хорошо разбирающегося в женщинах, такая, как Элиза-сан, подошла бы нам лучше всего.
— Нам?
Эраст Петрович сурово посмотрел на японца, но взгляд Масы был открыт и ясен. И сразу же стало очевидно, со всей определенностью, что у японца никогда и ничего с Элизой не было, не могло быть. Лишь в помрачении рассудка мог Фандорин вообразить, будто Маса способен относиться к избраннице своего господина как к обыкновенной женщине.
