Симон. А что?
Брат Жан. Чем они лучше вас? По какому праву они вас мучают? Разве вы не такие же дети Адама, как они? Не такая ж у вас плоть, как и у этих надменных сеньоров? Отчего же вы отданы им на съедение, как овцы волкам?
Симон. Вы нам задаете вопросы, отец, точно мы в силах на них ответить. Мы простые деревенские люди, народ темный. Но коли так устроен свет, значит, почему-нибудь да надо, чтобы мы были несчастны.
Брат Жан. А я вам скажу, почему вы так несчастны. Вы несчастны потому, что вы трусы. Разве вы не так же ловки, не так же сильны, как ваши господа? Много ли между ними молодцов, которые смогут поднять такой тяжелый молот, как у тебя, Моран?
Моран. Да, это правда, молот у меня тяжелый.
Брат Жан. Отчего же ваши притеснители так зазнались? Оттого, повторяю, что вы трусы. На вашу трусость они и рассчитывают. Видали вы, чтобы одна собака напала на другую, когда та оскалит зубы? А вот в ту, что первая кинется бежать, в ту немедля вцепятся: ведь и трус набирается храбрости, видя, что враг удирает. Легко выказывать смелость с теми, у кого заячье сердце, кто дрожит при виде платья, расшитого гербами. Но я только теряю с вами время, а Пьеру нужна моя помощь. Кто даст мне осла, чтобы его перевезти? Оставил ли вам сенешаль хоть одного?
Брат Жан уходит с Пьером и несколькими крестьянами.
Симон. Люблю я отца Жана. Он говорит с нами так, точно мы сами беседуем друг с другом. Совсем не то, что покойный аббат Бонифаций, да пошлет господь мир его душе! Тот нам такие читал проповеди, что сам черт не разберет.
Рено. А видали вы, как он, даром что монах, взялся за пику и как он бился? Он так же храбр, как и учен.
Симон. Он нам сказал и повторил то, что английский стрелок говорил давеча утром.
Моран. Да, но этот стрелок оказался предателем, вы же видели.
Рено. Согласен, а все же и он мог сказать правду.
Симон. Конечно, и я начинаю сильно задумываться над этим.
Рено. А я уже давно об этом думаю.
Моран. Я хорошо знаю, о чем ты думаешь, и сам раздумываю не меньше твоего.
Симон. Воин и монах, не сговариваясь, сказали одно и то же.
Рено. Он говорил чистую правду. Да, мы трусы, если нас безнаказанно стригут люди, которые не сильнее нас.
Моран. Как это он сказал: собака не нападает на другую, когда та оскалит зубы?
Симон. Он еще говорил, что мы трусим перед платьем, расшитым гербами. Гм... Но ведь я, если захочу, одним махом надвое перерублю это дерево, а голову отрубить не труднее.
Моран. А мы-то, простофили, позволили увести столько наших коров!
Симон. А я — бедного моего бычка. Сожрут они его!
Рено. Эх, кабы все да одно думали!
Симон. Рено! Я, кажется, тебя понимаю. У меня лук недурен, не в обиду будь сказано англичанину. Если ты на что-нибудь решишься, я с моим луком стану рядом с тобой.
Моран. Верно. У нас только и осталось, что наши луки. Почти все остальное у нас забрали.
Уходят.
Крестьянская хижина.
Рено, Симон и Жанета сидят около постели, на которой лежит покойница.
Симон. Умерла моя бедная Елизавета, и мой ребенок умер с ней.
Жанета. Умерла, не успев приобщиться!
Рено. Будь проклят ее убийца!
Симон. Если бы еще наш добрый отец Жан пришел вовремя да успел дать ей какого-нибудь лекарства или хоть причастил ее!
Рено (Жанете). Ступай домой, сестра! Это зрелище не для женщины.
Симон. Да, уходи, Жанета. Пойди к Моранам; они люди добрые, истинные христиане. Они хорошо тебя примут.
Жанета. Нет, я не покину ее, пока гроб не засыплют землей; у меня довольно мужества. Я хочу сама сшить ей саван.
Симон. Не знаю, хватит ли у меня денег достойно похоронить ее.
Рено. Отец Жан отслужит заупокойную мессу за полцены.
Симон. Ну, какая уж это месса, за полцены! Я хочу, чтоб были две свечи и суконный черный покров с шелковой обшивкой. Пусть моя бедная Елизавета видит, как я любил ее.
Жанета. А я оберну ее в мою красивую белую фату, пусть ее в ней и похоронят. Хотя бы мне целый год пришлось ткать себе новую, зато не скажут, что мою сестру похоронили без белой фаты.
Симон. Добрая сестра! Святая Катерина вознаградит тебя за это.
Рено. Вот и отец Жан.
Входит брат Жан.
Брат Жан. Ну, как больная, дети мои?
Рено. Ей уже не надобна ваша помощь.
Жанета. Ах, поглядите хорошенько, отец наш! Правда ли, что она умерла? Она еще теплая. Мне кажется, она дышит.
Брат Жан. Нет... Все кончено. Вы послали за мной слишком поздно. Да и я не мог уйти тотчас же, как мне хотелось. Шла служба, а наш аббат не позволяет уходить до конца даже ради доброго дела. Что вам стоило известить меня раньше?
Симон. Да она, отец наш, до вчерашнего вечера не жаловалась. Вы знаете, какая она была терпеливая.
Брат Жан. Значит, то, что мне рассказали, правда?
Рено. Да, отец наш! Ее убил сенешаль.
Брат Жан. Злодей!
Рено. Вчера была суббота, день барщины. Она пошла по приказу барона подбирать после жатвы колосья...
Брат Жан. Подбирать колосья! Видана ли такая скаредность? Да ведь это значит — воровать хлеб у нищих!
Жанета. Велеть подбирать колосья на девятом месяце беременности!
Рено. Она очень устала и присела отдохнуть на сноп. Подошел сенешаль... Ох, бедная сестра!
Брат Жан. Мужайтесь, дети мои! Господь не оставит такого преступления безнаказанным.
Симон. Сенешаль изо всей силы ударил ее ногой в живот, на девятом месяце!
Жанета. Я видела это своими глазами. Я стояла подле нее. Сам Оборотень не поступил бы так.
Симон. Сначала она как будто не чувствовала болей, но прошедшей ночью сильно мучилась. Наутро она родила мертвого ребенка и скончалась, как зазвонили к вечерне.
Жанета. Она все жаловалась, что ей холодно. Я положила ее руку к себе на грудь и сейчас чувствую, точно держала лед.
Симон. Мы прочли отходную. Ничего другого мы не могли сделать.
Брат Жан. Дети мои! Ваша кроткая Елизавета вознеслась прямо в рай. А что до ее убийцы, то надо добиваться правосудия. Я расскажу об этом случае мессиру Жильберу.
Рено. Что пользы? Жанета рассказала ему, как все было. Но сенешаль уже успел налгать ему, и Жанету прогнали с такой руганью, что я и повторить не смею.
Брат Жан. Все эти подлецы дворяне одинаковы.
Рено. Верно.
Симон. Отец наш! Не отслужите ли вы мессу за упокой ее души? Мы заплатим пять су, только бы все было как следует.
Брат Жан. Не нужно мне ваших денег, бедные. Я богаче вас. Я и так отпою ее, а вот вам деньги на покупку траурного платья.
Симон (целует руку брата Жана). Ах, отец наш! Вы ангел небесный!.. Бедная моя жена! Лучший священник Франции отслужит по тебе отличную панихиду.
Жанета. Вы наш спаситель. Без вас наш край был бы сущим адом.
Рено (Симону, тихо). Симон!
Симон. Что?
Рено. Брать ли нам эти деньги?
Симон. Конечно! Бедная моя Елизавета! Что за радость будет ей в раю, когда она увидит, что для траура по ней сшиты новые платья!
Рено. Ладно!.. Симон! Надо сходить к могильщику заказать могилу. А ты, Жанета, ступай за своим покрывалом.
Симон. Прощайте, добрейший отец Жан! Я всем расскажу о вашей щедрости.
Жанета. Барону станет стыдно.
Симон и Жанета уходят.
Брат Жан. Нет, никому не рассказывайте. Запрещаю вам это! Ну, дружище Рено, не убивайся. Настанут, может быть, лучшие времена!
Рено. Я только и живу этой надеждой.
Брат Жан. Дай-ка руку. У тебя лихорадка, парень, ты болен.
Рено. Нет, я не болен. Постойте, отец, скажите мне еще словечко. На этой неделе через нашу деревню проходил монах-проповедник. Он говорил о гробе господнем, об оскверняющих его язычниках, о святом короле, который снискал себе небесный венец, стараясь освободить его. И он призывал последовать этому благородному примеру и идти походом на язычников и сарацин.
Брат Жан. Вечно одна и та же проповедь!
Рено. Скажите, отец, что это за народ — сарацины?
Брат Жан. Нечестивцы, не верующие в господа нашего Иисуса Христа, поклоняющиеся Магомету и отказавшиеся есть свинину.
Рено. Правда, что они люди жестокие и заставляют своих рабов-христиан претерпевать всевозможные мучения?
Брат Жан. Разумеется. Но к чему все эти вопросы? Разве ты настолько глуп или до того отчаялся, что готов идти умирать в Палестину? Полно! Оставайся лучше в деревне и живи добрым христианином.
