Ехали они недолго, всего минут пятнадцать, однако стало уже темно. На юге ночь падает на землю внезапно, почти без сумерек, зато предупреждает о своем приближении долгим и томительным закатом.
Затормозили возле какого-то дома – видимо, это был новый микрорайон, дома тут далеко стояли друг от друга, а между ними огромными черными провалами зияли пустыри – но Гордынский объяснил, что живет он не здесь, а чуть дальше, в пяти минутах ходьбы, просто ему захотелось немного пройтись пешком.
Он поволок Синюхаева прямо в черноту пустыря, – под ногами хрупали камни, к брючинам с сухим треском цеплялись колючки, потом они пробирались через какие-то спортивные площадки и территорию недостроенного детского сада.
Все это время Гордынский беспрерывно говорил – рассказывал всякие смешные случаи из жизни своих сослуживцев, – но Синюхаев заметил, что голос его точно пригас, почти превратился в громкий шепот.
Многое, многое было непонятно Синюхаеву – и это стремительное ночное путешествие через городские буераки, и торопливые Сашкины анекдоты, рассказываемые почему-то торопливым шепотом, и сам Сашка, нервный и всклокоченный, со странным, неживым отсветом в глазах – точно оборотень! – подумал Синюхаев, – но расспрашивать Сашку он не решился; рано или поздно сам скажет, шутка ли, вырвал человека из другого города!
На лестничной площадке Гордынский вдруг остановился как вкопанный, пошарил в карманах пиджака, вынул оттуда связку ключей, но открывать не стал. Так и стоял, как борзая, берущая след.
– Ну чего ты там? – тоже почему-то шепотом спросил Синюхаев. На секунду в сердце его кольнула тоненькая игла страха: а вдруг Сашка сошел с ума, а вдруг прячет в доме труп или еще что-нибудь в этом роде?
– Все в порядке»! – вдруг ясным голосом ответил Гордынский. Он обернулся к Синюхаеву, подмигнул ему заговорщицки и нажал кнопку дверного звонка. За дверью послышалась какая-то возня.
Гордынский ждал, опустив голову. Дверь открыла молодая женщина в голубой ночной сорочке. Синюхаев постеснялся рассмотреть ее как следует – на просвет видно было, что под сорочкой она совсем голая, – но даже короткого смазанного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что женщина очень красива.
Лицо ее не выражало ни смущения, ни недовольства. И никакой доброжелательности не было на этом лице. Это было просто очень красивое лицо. Красивое и спокойное. Женщина с полсекунды постояла на пороге, а потом посторонилась, предлагая пришедшим войти.
– Черт меня дернул приехать, – досадовал на себя Синюхаев. – Нужен я тут, как рыбе титька! Ишь как у них, ни «здрасьте», ни «проходите», будто я сам к ним в гости навязался. А то у меня дома делов не хватало. А теперь молчи в тряпочку и изображай из себя тетю из провинции.
Гордынский тем временем уже суетился в прихожей, ерзал на коленках, доставал из-под тумбочки домашние тапки, и Синюхаеву показалось, что делал он это не столько из гостеприимства, сколько из желания спрятать куда-нибудь свои дергающиеся нескладные руки.
Красавица в сорочке стояла в проеме кухонной двери и безучастно наблюдала за стараниями Гордынского. Кажется, она так и не собиралась набросить на себя халат. Синюхаев поймал себя на мысли, что ему очень хотелось бы понравиться неприветливой хозяйке. Ну не в том смысле, конечно, куда ему, лысому и обшарпанному, а так, вообще, по-человечески.
– Ты бы познакомил с супругой-то, – несмело выдавил Синюхаев и поразился противности своего голоса – таким он был тонким и сиплым. – А то неудобно как-то…
– Ох и правда! – воскликнул Синюхаев. – Это моя жена Нюта. Я тебе о ней писал. А это мой дружок Иван. С войны знакомы.
Нюта подала Синюхаеву вялую ладошку, он взял ее двумя руками и основательно потряс. Выглядело это довольно глупо и, сообразив это, Синюхаев окончательно скис. Он вдруг ясно представил себя со стороны – этакий лысый командировочный бодрячок с полотняным чемоданчиком, приехавший погостить к своему фронтовому приятелю.
* * *
– Ты проходи в комнату, Иван, – тарахтел Гордынский, он изо всех сил старался выглядеть хозяином, но видно было, что эту роль он играет не каждый день. – А мы тут с Нютой сообразим на стол. Отдохни пока, журнальчики там полистай или телевизор включи. Словом, располагайся, мы скоренько!
Синюхаев вошел в комнату и поразился: до чего же здорово устроился Сашка! Глянешь вот так с порога и сразу становится ясно: тут не рабочий класс проживает, тут чистопородная интеллигенция. Одни книжки чего стоят, корешки золотом отливают, целая стенка ими заставлена, это получше всякого ковра будет!
Дураки они с Зинуликом, право слово, дураки. Купили этот ковер югославский, три тысячи отвалили, а за что, спрашивается? На нем и не разберешь сразу чего нарисовано – какие-то ихние югославские богатыри. А тут вон как красиво – книжки. Дешево и сердито. И людей приглашать не стыдно.
За стеклом книжного шкафа теснилось множество фотографий. И даже они отличались от тех, что были у Синюхаева дома.
Те, синюхаевские, были желтыми от времени и невыразительными, большая часть из них была снята любительскими фотоаппаратами, а на тех, что побольше, сделанных в ателье, Синюхаев и Зинулик выглядели как чьи-то давно умершие предки.
Здесь же фотографии были иные – крупные и глянцевые, точно журнальные обложки. И люди, изображенные на них, были живыми.
Синюхаев вглядывался в разные лица, и они ему нравились. Нравился вот этот мужик с седой бородкой и умными глазами. (Хотя нет, это, кажется, какой-то ихний писатель, эту фотографию Синюхаев уже где-то видел.) Нравился Сашка на берегу моря, держащий в руках громаднейшего краба (краб, ясное дело, уже дохлый, а то как бы он его удержал). Нравилась смеющаяся Нюта с летящими по ветру волосами (волосы у нее были замечательные, молодец, что не остриглась, а то бы мучилась, как Зинулик, с этими чертовыми бигудями).
К Нюте Синюхаев приглядывался особо. Глаз его цепко выхватывал из обилия фотографий именно те, на которых, так или иначе, присутствовала Нюта! Вот она в купальнике, – хотя какой это купальник, две веревочки всего, – а рядом еще какие-то девки. Но конечно, куда им до нее, загляденье, а не девка, повезло же чертовому Сашке, такую красавицу отлохматил. А вот же она, в строгом черном свитерке, волосы расчесаны на пробор и на правом плече котенок! Если бы не этот котенок, можно было бы подумать, что какая-нибудь аспирантка или еще кто из………….. Славная девка, замечательная девка, что и……………………………
Дом Аладдина. Темнота. Слышен стук в ворота.
Голос
Хозяйка, эй! Впусти меня во двор!
Да ты не беспокойся; я – не вор!
Я прибыл из далекого Магриба
На важный и серьезный разговор!
Мать Аладдина
(зажигает светильник)
Любезный, ты явился невпопад:
В Багдаде в это время люди спят.
Какие среди ночи разговоры?
Давай-ка поворачивай назад!..
Голос
Хозяйка, ты горласта, как зурна!
Дай срок, я отплачу тебе сполна!
Кофейник моего долготерпенья —
Еще чуть-чуть – и выкипит до дна!
Аладдин
(матери)
Знать, разговор, с которым наш герой
Явился к нам столь позднею порой,
Не терпит ни малейших отлагательств!
Открой ему, о матушка, открой!
Мать открывает дверь. Появляется человек из Магриба.
Человек из Магриба
Дорога жизни, доложу я вам,
Сплошь состоит из выбоин и ям,
Как отмечал, причем неоднократно,
Известный классик древности Хайям.
Мой бедный брат!.. Мы вместе с ним росли,
Играли под тутовником в пыли…
Да, тверд гранит, но он не тверже дружбы,
Как говорил старик Махтумкули.
У нас была обычная семья:
Отец и мать, мой брат Гасан и я.
Мы жили в жуткой бедности и трудно
Переносили бремя бытия.
В один из понедельников с утра
Я убежал с родимого двора.
Семнадцать лет я странствовал по свету:
Ходжент, Дамаск, Хива и Бухара…
Узнав, что умер мой любимый брат,
Я тотчас же отправился в Багдад.
И вот я здесь. Но вижу, в этом доме
Никто мне здесь особенно не рад.
Аладдин
Человек из Магриба
Аладдин
Так где же вы болтались столько лет?
Мать Аладдина
Вы брат Гасана? Это очень странно!
У мужа братьев не было и нет.
Человек из Магриба
Я помню брата. Жгучий был брюнет.
Мать Аладдина
Позволь не согласиться, вот уж нет!
Он рыжим был, как хвост степной лисицы!
Ты явно что-то путаешь, Ахмед!
Человек из Магриба
Все говорят, я на него похож!
Мать Аладдина
