— И ты? — Она обернулась к отцу.
— Да. Он сказал, что любит тебя.
Ее неожиданно одолел смех. Неожиданно для нее самой.
— Перестань смеяться! — крикнул отец и схватил ее за плечи. — Перестань так смеяться!
— Господи, — смеялась она, — да он вас всех презирает. А вы ему душу… Бедные мои… милые… хорошие…
— Успокойся, Таня, успокойся! — Отец тряс ее за плечи.
Она так же неожиданно вдруг успокоилась. Стала очень спокойной, слишком.
— Я спокойна, — сказала она усталым голосом, и отец отпустил ее. — Я спокойна. — Она подошла к столу налила рюмку. Выпила. Поморщилась. — Какая гадость!
— Даешь, — хмыкнул брат. — Горька любовь-то?
— Помолчи, — оборвал его отец.
— Таньке — можно, мне — нельзя.
— Может, что-нибудь скажешь? — обратился Дронов к дочери.
— А что говорить? Ты хороший, папа, хороший! Но он что захочет, то с тобой и сделает. Если захочет… Ты сам не заметишь.
Дронов подумал, не понял.
— В чем же он сильнее? Образованнее?
— Нет, папа, в подлости.
— Ну дает! — восхитился брат Сережа. — Вот что значит университет.
— Подлость — не сила, — тяжело выговорил отец как истину, проверенную жизнью. — Это — слабость, трусость.
Дочь обняла его за плечи, как маленького или как старенького.
— Папа, я тебя очень люблю. Что ты такой, вот такой, но жизнь — другая. Другая!
— Чего это ты околесицу несешь? — вмешалась мать. — Все живут и живут. Работают. И остальное. И мы, слава богу, не хуже других, можем людям прямо в глаза смотреть.
— Да, — сказала дочь, — потому что вы не мешаете ему. Пока!.. И он позволяет вам так жить.
— Кто это нам позволяет? — переспросила мать. — Сами мы и живем. Совсем рехнулась. Надо было столько умных книг читать, чтобы потом глупости в дом приносить.
— Подожди, — остановил ее Дронов. — Говори. Продолжай.
— Я видела сама, как он одного хорошего человека, нескольких… изничтожил, когда они ему стали мешать, хотя они не для себя старались, не для себя!
— Значит, он что, подлец? — уточнил Дронов. — Проходимец? Надо его разоблачить. Написать куда следует. За правду надо бороться.
Дочь стала смеяться.
— Разоблачи… У него на все есть слова. Связи. Ничего ты с ним не сделаешь.
— Такой недоступный? — отец впервые усмехнулся.
— Он тебе про свою жизнь рассказывал? Про блокаду?
— Ну? — насторожился отец. — Придумал?
— Не придумал, с ним так было, но он все равно врет. А ты, конечно, добрый мой папа, расчувствовался, стал его за стол усаживать.
— Конечно, — заступилась мать за мужа, — а почему мы волками на других должны смотреть. Мы честные люди… И забудь про него, подлеца. Лучше об учебе думай…
— Об учебе?.. — повторила пораженная дочь. — Об учебе… Он мне душу… А потом приходит и с отцом водку пьет, о своей любви рассказывает! Об учебе! Он мне сейчас говорит: звони, ничего, мол, не произошло. Давай дальше. Что дальше? — Зарыдала, не выдержала. — Не могу! Грязь!.. Грязь!..
Она кинулась в свою комнату, хлопнула дверью.
— Ваня! — закричала мать. — Закрылась!
Отец прыгнул к двери, рванул пальцами планку, отодрал. Зарычал. Ударил всем телом в дверь. Еще раз!.. Ворвался в комнату. Дочь открывала окно. Он схватил ее за руки. Подскочила мать, стала бить по щекам.
— Я тебе дам…
— Не трогай, — сказал отец. — Оставь ее.
Отнес на руках, уложил в постель.
— Что с тобой?
Дочь трясло.
— Я не могу, не могу. Все — грязь, грязь… Я все равно, все равно… Я не хочу…
— Не хочет она! — закричала мать. — Дать тебе хорошенько, чтоб вся дурь вышла! Ее кормили, одевали, надеялись, а она жить не хочет! Тебе губы за эти слова оторвать надо!.. И кому говорит? Матери говорит… Отцу… Родителям! Бессовестная!
— Нюра, — сказал Дронов. — Ты погоди немного — поговорить надо.
— А я что, чужой человек? — может, впервые в жизни возразила она своему мужу. — Я — мать. Избаловал ты ее своей любовью. «Танюша, Танюша моя». Вот вся и благодарность. Срам какой, как теперь людям в глаза смотреть!.. — Она заплакала.
— Погоди, Нюра, — снова тихо повторил муж.
Жена вышла, и отец с дочерью остались одни.
— Таня, послушай меня.
— Да, — отозвалась дочь.
— Ты это взаправду, что он предлагал дальше встречаться?
— Да.
— Он что, не понимает?
— Понимает.
— Тогда почему? Ничего не боится?
— Боится… — сказала дочь. — Но нас — нет.
— Так, — кивнул Дронов. — Ясно. Про это — ясно. Про жену и детей знала?
— Знала.
— Сразу?
— Почти сразу.
— Почему же ты?.. Хотел развестись, требовала от него чего-нибудь?
— Нет… Я любила его.
— Это хорошо, что не требовала и любила. А сейчас?
— Я себя презираю.
— Значит, еще любишь, — кивнул отец.
— Нет…
— Отрежь! — приказал отец. — Он тебе не нужен. Любила?.. Понятно. Ошиблась?.. Бывает хуже, если б ты хорошего за плохого приняла. Никаких разговоров, никаких звонков! Все!.. Отрежь! Чтобы заражения крови не было. О нем ни слова — вы все выяснили… Теперь у меня с ним свои дела…
— Какие свои?
— Свои. Ему мать сказала, что тебя нет. А он захотел со мной повидаться, со мной поговорить: о войне, о родителях погибших… Понимал, кому говорит… фронтовику! Точно в десятку, в душу!.. Может! Умеет! Он знает этот закон, а я сделать вид, что не вижу или не заметил, не могу!
— И что? — Дочь лежала затихшая, обессиленная, слабо улыбаясь. — Письмо напишешь?
— Какое письмо?
— В газету или на работу.
— Я письма не пишу, — сказал Дронов. — Это не мой хлеб, у меня другой профиль работы.
— Побьешь его?
Дронов расслышал иронию и даже снисходительность.
— Возраст не позволяет, — вздохнул Дронов. — И положение: я отец, глава семейства, фронтовик, ударник труда… не шпана какая-нибудь… Нет, мордой здесь не обойтись. Но что?.. — спросил сам у себя. — Что-то надо… Надо… А то ведь… все можно, так?.. Нет, нет…
— Я тебя люблю, папа.
— Еще бы: родителей и не любить?.. Ты думаешь, если у тебя отец тихий, так ничего не умеет, только у станка стоять?.. Войну выиграли, а с ним я как-нибудь… Матери — ничего: не говори, не рассказывай. Она тебе не подружка твои глупости слушать… И смотри, с тобой что случится, мать поседеет, а отец запьет — вся жизнь насмарку! О себе забудешь — о нас вспомни! Ты не одна! Все образуется!.. Я больше тебя прожил, видел всяких людей… И плохих тоже. Сколько веревочке не виться… Плохой у них конец. У всех!.. Отдыхай и будь умницей!
На кухне плакала жена. Вошел Дронов. Посмотрел на нее. Вышел — успокаивать не стал.
Он прошелся по комнате. Сын сидел за столом, тыкал вилкой в колбасу. Дронов остановился. Долго тяжело думал, опустив глаза в пол. Еще прошелся. Опять остановился. Еще подумал. Мысли были трудные, тяжелые. Посмотрел на сына.
— Надо тебе за сестру заступиться.
— А я при чем? Она сама взрослая, сама гуляла.
— Да-а… — задумчиво протянул Дронов. — Говно ты мое, а не сын.
Он еще раз прошелся, подумал еще. На кухне всхлипывала жена. Сын, дурной, таращил на него глаза, и не было от него никакого прока. А в дальней комнате лежит, отвернувшись к стене, дочь — надежда семьи. Был дом. Не стало дома! Был покой. Один прах остался! Здорово его, Дронова, резанули. Под корень! Намертво! А ведь вроде жил тихо, спокойно, открыто жил, никому не завидовал, рад был и своему и чужому счастью, горе мог разделить и с незнакомым ему человеком, ведь все — люди; так нет же, надо было кому-то тронуть его, кому-то он помешал жить, стал поперек. Ну ладно!
Жена с тревогой и испугом в глазах смотрела, как расхаживает ее спокойный муж по комнате и что-то шепчет, и скрипит зубами, и сжимает кулаки.
— Ваня, — сказала она заботливо, — хоть ты успокойся. Что ты себе душу травишь? Ну что теперь поделаешь?..
Муж остановился, будто наткнулся на стену, глянул на нее.
— Вот думаю, что поделать. — И ухмыльнулся зло и насмешливо.
