Джон Китс - Малые поэмы (сборник)

Раскольники в мечтах возводят рай
Для избранных счастливцев; и дикарь
Гадает — на языческий манер —
О Небесах. И, право слово, жаль,
Что на папирус либо харатью
Никто из них не клал певучих строк.
Вотще мечтают, и живут, и мрут —
Поскольку лишь Поэзия вольна
Мечты в слова облечь, и тем сберечь
Воображение от черных чар
И тьмы. Зачем же смертные твердят:
«Коль не Поэт — не пой свою мечту»?
Ведь каждый, кто в душе не свинопас —
Поэт, и о мечте, познав любовь,
Поет, коль изучил родной язык.
Моих видений и мечтаний повесть —
Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт —
Узнается, когда усну в гробу.

Я видел небывалый строй древес:
Чинара, пальма, дуб, и сикомор,
И мирт, и бук — растенья всех широт.
И рядом был ручей: нежнейший плеск
Я слышал; и струился аромат
Недальних роз. Потом, оборотясь,
Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,
И виноград обильно заплели
Строение сие со всех сторон,
Обрамив дверь. Вблизи порога мох
Усеивали райские плоды —
Остатки пира… Кто здесь пировал?
Праматерь Ева? Или херувим?
Плоды благоуханные в траву,
Едва почав, роняли едоки —
Плоды чудесных, неземных ветвей.
Казалось, трижды изобилья рог
Опорожнился там во славу Коры,
Вернувшейся на тучные поля,
Где овцы мирно блеют. Я взалкал,
Как не алкал, пожалуй, искони.
И, утолив невероятный глад,
Возжаждал — ибо там стоял сосуд,
Наполненный прозрачнейшим питьем,
Дразнивший пчел. И я, изрекши тост
За всех живущих, и за мертвецов
Бессмертных, чьи почтенны имена,
Испил. А что случилось — опишу.
Ни азиатский мак, ни эликсир,
Которым братьев потчует халиф,
Ни яд, которым сумрачный монах
Пропалывает старческий конклав,
Не прерывают столь внезапно жизнь.
Я пал на шелуху и кожуру
Плодов Эдемских, тщась преодолеть
Воздействие напитка — но вотще;
И обморок настал, и замер я,
Что соком лоз поверженный Силен.
Я крепко спал, а долго ли — Бог весть.
Но вот очнулся, ожил и вскочил,
Как встрепанный. Исчезли чудный лес,
Беседка, снедь, загадочный фиал.
Я осмотрелся. Я стоял внутри
Старинного святилища — и столь
Высок был свод, что, мнилось, облака
Под ним клубились, точно в поднебесье.
Древнейший храм! Я не припоминал
Подобных: и готический собор,
И Парфенон, и грузный зиккурат,
Наследья канувших навеки царств, —
И даже горы, что Природа-мать
Ваяла, — мельче и моложе, чем
Сей ветхий деньми сводчатый гигант.
На мраморном полу, вкруг ног моих,
Стояли чаши, и лежали ризы,
Для коих пряжей, видно, был асбест —
Иль их соткали там, где ржа и моль
Не истребляют: как белела ткань,
И как сверкало древнее шитье!
Смешались грудой подле ног моих
Одежды, пояса, кадильник, цепь,
Священные жаровни и щипцы…

И снова я смятенный взор возвел
В неизмеримый храмовый простор.
Под исполинским сводом строй колонн
В туманы шел, на север и на юг, —
В ничто. Не размыкали темных врат
Восточных встречь заре который век.
А вдалеке на западе чернел
Кумир огромный, тяжкий, точно туча,
И жертвенник у стоп его дремал;
Несчетные ступени с двух боков
Туда вели — суля предолгий труд
Решившему разведать их число.
Я двинулся на запад не спеша,
Поскольку в храмах непристойна прыть;
И подле алтаря увидел жрицу,
Священный зажигавшую огонь.
В разгаре мая, коль восточный ветр
Сменится южным, иней с лепестков
Смывает быстрым радостным дождем,
А теплый воздух так отменно здрав,
Что встанешь и со смертного одра, —
И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь
Как воздух майский был — и здрав, и свеж.
И я забыл бы тотчас обо всем,
Опричь блаженства — но от алтаря,
Из благовонной дымной пелены
Раздался голос: «Если не взойдешь
По лестнице — погибнешь, где стоишь!
Земная плоть, сестра которой — персть,
Истлеет; обнажившийся костяк
Дотла иссохнет, обратится в пыль:
Зорчайший глаз не сыщет ни клочка
Твоих останков бренных там, внизу.
Твои минуты ныне сочтены,
И жизнь иссякнет, как в часах песок;
Спасешься — коль подымешься наверх,
Покуда листья смольные горят!»
Я внял, я видел: слух и зренье, враз
Обострены, сумели оценить
И суть угрозы, и длину пути,
И предстоящий труд… Огонь еще
Горел — но вдруг пополз мертвящий хлад
По телу от ступней — и каждый член
Застыл, и, мнилось, ледяные когти
Вонзились в горло — крепки, словно сталь.
Я взвыл — и мой отчаяннейший вой
Меня же оглушил… О, если б хоть
На первую теперь взойти ступень!
Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв — и лед
Незримый сердце мне стеснил, сковал;
Я руки сжал — и не почуял рук.
За миг до смерти ногу я преткнул
О нижнюю ступень — и хлынул ток
По жилам теплый. И взошел я ввысь:
Так Ангелы всходили древле в Рай
По лестнице. «Во имя всех святынь! —
Воскликнул я, пред алтарем восстав: —
Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?
Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?
Ведь смертным здесь глаголать — смертный грех!»
Закутанная тень рекла: «Вкусил
До срока ты погибель, и воскрес
До срока. Твой спаситель — твой испуг,
Придавший сил. Ты гибель повстречал —
И жив». — «Богиня! — рек я: — Истолкуй
Слова святые, ибо я не мудр».
«Лишь тот сюда взойдет, — сказала тень, —
Кого снедает мировая скорбь,
И кто всецело скорбью поглощен.
А теплых устроители берлог,
Бездумно коротающие дни, —
Они, войдя случайно в этот храм,
Сгниют внизу, где ты едва не сгнил».
«Но тысячи людей найдутся ведь, —
Я смело молвил, вещей жрице вняв, —
Готовых жизнь за ближнего отдать,
Постигших ужас боли мировой,
Радеющих о благе всех племен
Людских! Увидеть было б должно тут
Опричь меня — других, и очень многих».
«Меж ними нет сновидцев, — тень в ответ
Рекла, — земля влечет их чересчур,
И человек для них — венец чудес,
И голос человечий — слаще арф.
Таким сюда являться недосуг;
А ты в сравненьи с ними слаб и мал —
Но ты пришел. И ты, и весь твой клан —
Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,
Но тщетно. Сколько ты похоронил
Блаженных, утешительных надежд?
А где же твой приют? Любая тварь
Ютится где-то. Человек любой
И радость в жизни ведает, и боль,
Но — только боль, иль только радость: врозь.
А ты и в счастье обречен страдать,
Мечтатель… Незаслуженная кара!
И, чтобы долю эту облегчить,
Бедняг, — таких, как ты, — впускают сплошь
И рядом в наши дивные сады
И храмы наши; оттого-то цел
Стоишь пред алтарем, и невредим».
«Я счастлив, коль моя никчемность — честь,
И не постыдна умственная хворь,
От коей стражду; речь твоя — бальзам
Целебный, и награда из наград, —
Я рек. — О, тень державная, дерзну
Просить о новой милости! Скажи:
Неужто всяк, слагающий стихи, —
Обуза смертным? Ведь поэт — ей-ей! —
Мудрец, и вестник, и духовный врач.
Я не поэт, я знаю: певчий дрозд
Не ровня сладкогласным соловьям.
Но кто же я? Ты помянула клан —
Какой же?» — И вздохнула тяжело
Загадочная тень в покровах белых,
Плывущий дым кадильный всколыхнув,
И разом голос вещий стал суров:
«Мечтатели — не твой ли это клан?
Поэт — зеркальный образ, антипод
Мечтателя. Поэт — целитель язв,
Которые мечтатель причинил».
И я невольно выкрикнул с тоской:
«О Феб! О где ты ныне, Аполлон?
О, напряги же свой разящий лук —
Иль ниспошли ползучую чуму:
Да будет всяк тобою истреблен
Бездарный стиходел и виршеплет
Никчемный, коих раздувает спесь!
Я вместе с ними сгинуть был бы рад —
Лишь дай узреть погибель рифмачей!..
О тень мудрейшая, скажи: кому
Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?
Кого изображает сей колосс,
Подобный туче? И поведай: кто
Сама ты? Перед кем я речь держу?»

И снова издала тягчайший вздох
Таинственная тень в покровах белых,
Плывущий дым кадильный всколыхнув,
И снова голос вещий стал суров, —
Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком
Стоял: «О смертный! Этот храм — пустой,
Печальный, — древле пережил войну
Богов. Неизрекомо стар и сей
Кумир; покрыли тысячи борозд
Ему чело за тысячи эпох:
Се — образ Крона. Я же — Мнемозина,
И здесь алтарь заброшенный храню».
Я не сумел ответить, мой язык
Бессильно в бессловесности коснел:
Нейдет на ум величественный слог,
Когда ложится нá душу печаль.
Царила тишь, и меркли пламена
Алтарные — их было след питать.
Я осмотрелся. Рядом, на полу,
Охапками лежал пахучий нард,
А также листьев смольных вороха.
Тревожно я на жертвенник взглянул,
На горку догорающих углей —
И вновь на листья смольные, и вновь
На жертвенник — и вдруг услышал молвь:
«Обряд окончен… Впрочем, все равно
Вознагражу тебя за доброту.
Я силу памяти моей кляну,
А ты — восхвалишь: сколько скорбных сцен,
Досель в моем теснящихся мозгу,
Твой смертный, слабый взор увидит въявь —
И не затмится! И не ощутишь
Ни ужаса, ни боли — только грусть».
Богиня говорила, словно мать,
На миг отринув прежний строгий тон.
И страшен стал мне вид ее одежд —
Глухих покровов, белых, точно саван;
Почудилось: под саваном — скелет.
И сердце оборвало громкий стук.
Тогда Богиня отстранила ткань
Покровов. Я узрел исчахлый лик —
Его изрыла скорбь, изъел недуг
Бессмертный, коему исхода нет:
Язвит, не убивая, эта хворь,
И смерть недостижима, как мираж,
Иль горизонт… Белей, чем первый снег,
Белей, чем лилия, был этот лик
Измученный — и, если б не глаза
Богини, я тотчас бежал бы прочь.
Глаза струили благотворный свет,
Умеренный прозрачной сенью век
Полузакрытых; сущее извне
Их не влекло, и видели едва ль
Меня глаза Богини: так луна
Сияет нам, не ведая о тех,
Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно
Приметит ненароком рудокоп,
Он алчно поспешает промывать
Породу, и тотчас берет лоток —
Так я, слыхавши ласковый посул,
Взалкал увидеть, сколько же в мозгу
Богиня прячет неземных трагедий —
Досель под этим сводом черепным
Творящихся, испепеляя плоть
Эфирную, лия лазурный свет
Во взор, и гласу придавая звук
Такой печали. «Призрачная Память! —
Воскликнул я и пал к ее стопам: —
Я заклинаю болью древних бед,
Последним храмом, веком золотым,
И Фебом — ибо твой питомец он,
О исстрадавшееся Божество,
Погибшей расы бледная Омега:
Дозволь узреть — исполни свой обет! —
Картины, что в мозгу твоем кипят!»
И вот мы встали рядом — как сосна
И можжевеловый невзрачный куст
(Я — мал, а Мнемозина — велика),
Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
Где свежестью не веет поутру,
Где полдней жарких нет, и звезд ночных;
Где под угрюмым пологом листвы
Маячил — так подумал я сперва —
Кумир, огромный столь же, сколь Кумир
Во храме Крона. И вожатой глас
Негромко возвестил: «Вот тут сидел
От неба отрешенный Крон». И вмиг
Восчуял я, что властью одарен
Легко, подобно богу, видеть суть
Вещей — так очертанья и размер
Земное видит око. Предо мной
Чередовались образы, уму
Непостижимые — но я напряг
Душевное чутье, дабы постичь —
И помнить вечно… Сколь безжизнен был
Недвижный воздух! Чудилось, окрест
Царит несносный летний зной, когда
Чуть-чуть колеблются метелки трав,
Но палый лист покоится, где пал.
Ручей неслышный мимо тек, журчать
Не смея, ибо рядом падший бог
Скорбел — сама Наяда в камышах
Держала хладный перст у сжатых уст.
В сыром песке следы огромных стоп
Туда лишь и вели, куда прибрел
И, тяжко сев, сомлел — незряч и глух —
Изгой убогий… На песке сыром
Покоилась, недвижна, нежива,
Десная длань, утратившая скипетр.
Сомкнувши вежды, к матери-Земле
Поник челом, просил подмоги сын.

Казалось, он уснул навек. И вдруг
Чужая пясть на мощное плечо
Легла; но прежде отдан был поклон
Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
И скорбные глаголы Мнемозины
Я слушал скорбно: «Зришь ли Божество,
Явившееся к падшему Царю
Сквозь дебри, дабы пробудить его?
Се — Тейя, что меж нами — всех нежней».
Суровой Мнемозине был знаком
Едва ли плач — но Тейя сострадать
Могла на чисто женский, слезный лад.
И чуткий страх в огромных был очах:
Как будто беды шли — за строем строй,
Как будто лишь передовой разъезд
Метнул стрелу, а грозный арьергард
Погибельные громы снаряжал.
Одну прижавши длань к своей груди,
Туда, где сердце смертных бьется — точно,
Бессмертной быв, испытывала боль,
Богиня выю Крона обвила
Другой рукой и, губы растворив,
Титану в ухо молвила слова —
Трубой органной грянул горний глас —
Печальные слова, что наш язык
Способен передать — хотя насколь
Бедней он, чем былая молвь богов!
«О Крон, очнись… Но, старый, сирый Царь —
Почто? Никак, увы, не ободрю;
Не возоплю: „О, вскую опочил?“
Ты от Небес отторжен, а Земля
Низложенных богов не признает,
И славный, многошумный Океан
Тебя отверг; и в воздухе седой
И ветхий бог не властелин отнюдь.
И твой же гром, во власти вражьих рук,
Обрушился на прежний твой чертог;
Дотла твоей же молнией сожжет —
Наш мир сожжет! — неловкий супостат.
И горести сдавили, как тиски,
Наш разум, и неверью — не вздохнуть.
Почий, о Крон, и далее! Вотще
Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
И втуне ты бы очи разомкнул!
Почий, а я восплачу, павши ниц».

Июльской ночью заворожены,
Чащобы при холодном свете звезд
Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —
А ветер лишь единожды плеснет,
И сей же час уляжется опять.
И, что случайный ветер, эта речь
Утихла. И Богиня, возрыдав,
Чело прижала к почве, чтобы шелк
Обильно рассыпавшихся волос
Укрыл стопы Титану, и согрел.
И долго, долго бысть сия чета
Недвижна, что надгробный монумент
Своей же мощи… Долго, страшно долго
Я созерцал тоскливый этот вид:
Безгласный Бог, согнувшийся к земле,
Простертая Богиня, вся в слезах…
Царила тишь. И день за днем потек,
И мнилось, целый мир исчез — опричь
Гнетущей тишины, и мглы, и трех
Огромных и недвижимых фигур.
И месяц я томился так — зане
Пылавший мозг подметил: миновать
Луна успела все четыре фазы.
И, мнилось, день за днем я сох и чах,
Теряя плоть. О, как же я молил:
Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,
И вызволи! Я жаждал перемен,
И всхлипывал, себя вотще кляня —
Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,
Не поглядел на чуждый, жуткий край,
На сумрак и печаль окрестных мест —
И на Богиню подле стоп своих.
Как влажный запах листьев, трав, цветов
По дебрям льется, полня всяк прогал
И всякий лог — так полились во мглу
Глаголы Крона, проникая вдлинь
И вширь, втекая в каждое дупло,
И в каждый закоулок лисьих нор —
Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:
Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!
«Стенайте, братья: мы отлучены,
Отрешены от боголепых дел:
Не правим обращением светил,
Не пригреваем колос тучных нив —
О, как же божью сердцу изливать
Безмерную любовь? Стенайте же!
Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер…
А путь светил рассчитан испокон,
И облака по-прежнему плывут,
И древеса цветут, и бьет волна
О брег веселый… Смерти в мире нет —
Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,
Стенай, о Рея! Детища твои
Восставшие на Крона, Крона в прах
Повергли, обратили бога в тлен!
О, застенайте! Ныне я — тростник,
Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,
И сам я нынче немощен и хил!
Стенайте! Кто не стонет — пособи
Воспрянуть, победить! Мы победим,
Растопчем дерзостных — и трубный зык
Восславит нас, и грянет мирный гимн,
И вмиг зазолотятся облака;
Сольется пенье с перебором струн
Серебряным. И много новых благ
Создам на диво дщерям и сынам
Небесным!..» Он растерянно умолк,
И вновь застыл, бессилен и понур —
Так умолкает немощный старик,
Оплакавший родных… Мои глаза
И уши, мнилось, действовали врозь,
Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:
Гремел глагол — но сколь явился образ
Глаголавшего жалок! Я смотрел,
А Крон сидел уныло под шатром
Ветвей корявых. Ни единый лист
Не дрогнул. Неужели слух налгал?
Решил бы я, что Крон окаменел,
Когда б не дрожь его разверстых губ
Меж завитками белой бороды.
И, словно солнце в облачном руне,
Был виден в этих снежных завитках
Титанов лик… И Тейя поднялась,
Десницу направляя в темноту,
Зовя куда-то. И поднялся Крон,
Как бледный исполин, что, моряков
Страша, встает из волн в полночный час, —
И лес обоих вскоре поглотил.
Сказала Мнемозина: «Правят путь
К сородичам — а те средь черных скал
Страдают, познавая боль, и жуть,
И безнадежность…» Речь моей вожатой
Продолжу ли? Окончился пролог
И, может быть, читатель утомлен
Виденьем этим… Краткий перерыв
Содеем — и осмелюсь, и решусь,
И Мнемозина вновь заговорит.

«О смертный, чтобы ты уразумел,
Доступной речью твой наполню слух,
Понятиями, коих ты не чужд —
Иначе ветру внял бы ты скорей,
Чей голос для тебя — пустейший шум,
Хотя легенды шепчет он лесам…
Во мрачных безднах льются реки слез!
Поверь: таких скорбей, подобных мук
Не выразишь ни речью, ни пером!
Титаны — связни, или беглецы, —
Стенают неизбывно: „Крон, спаси!“
Не прилетит, увы, ответный глас.
Из наших великанов лишь один
Еще не пал, и властвует еще —
Гиперион. И шаровидный огнь
Ему престолом служит — Богу Солнца.
Но чует Бог: беда недалека.
Страшится смертный множества примет,
А знамения горние — грозней:
Не песий вой, и не вороний грай,
Не родственник, ступивший на порог,
Когда раздался погребальный звон —
А знамения навевают страх
Гипериону. Весь его дворец,
От золотых пирамидальных веж
До бронзовых укромных галерей,
Кровавым жаром тлеет — всяк покой,
И всяк чертог соделался багров.
Оконные завесы, тучи тож —
Гремят. И в эти дни кадильный дым,
До Бога доходящий с алтарей,
Что на священных ставятся холмах,
Смердит каленой медью и свинцом
Растопленным… Когда на сонный Запад,
Нисходит Бог усталый, отсияв, —
Не отдыхать ложится великан,
Не засыпает, внемля пенью флейт,
Но мерит, мерит он, за шагом шаг,
Длину и ширину своих палат.
А в дальних закоулках и углах
Теснятся оробелые рабы
Крылатые — так толпы горожан,
Бежавши в степь, сиротствуют, пока
Землетрясенье зыблет их дома.
Сейчас, когда влачится Крон сюда
За Тейей сквозь неведомую дебрь,
Гиперион закатную зарю
Зажег, и скрылся, низойдя на Запад —
На запад поспешим…» — И сгинул мрак,
И хлынул чистый свет. И Мнемозина
Сидела предо мной. Зеркальный куб,
Сверкавший, как невиданный алмаз,
Ей был престолом. Я глядел округ,
И видел череду гигантских зал,
И семицветных арок череду,
И череду сияющих столпов…
И яростный вошел Гиперион,
И риза развевалась, точно ветр
Ее трепал — она, раскалена,
Ревела, что земной кузнечный горн —
И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед…
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·