LII
Я как скупой, чей ключ не всякий час
влечёт его к заветной кладовой,
чтоб созерцать свой золотой запас
счастливец мог с предельной остротой.
И потому пленительны балы,
что им оправой служит целый год;
и бриллианты потому светлы,
что на колье они наперечёт.
Вот и тебя, как праздничный наряд,
похоже, держит время под замком,
и как же я порой бываю рад
тому, что взаперти, — во мне самом.
Будь славен тот, с кем счастлив я вполне,
кто, уходя, надежду дарит мне.
Ты из какого соткан вещества,
что обладаешь множеством теней?
На свете нет без тени существа,
но всех ты тенью жалуешь своей.
Сравнив портрет Адониса с тобой,
все назовут подделкой полотно.
Тебя затмить античной красотой
самой Елене было б не дано.
Благословенья твоего полны
цветенья миг и спелости пора:
Весне ты даришь прелесть новизны,
а осень добротой твоей щедра.
Делись со всеми обликом своим,
но сердцем будь един и неделим.
В оправе совершенства в сотни раз
покажется прекрасней красота.
Хотя красивы розы без прикрас,
мы аромат их ценим неспроста.
Шиповник тоже ведь не без шипов
и пышностью ничуть не обделён,
и, словно роза, ликовать готов,
в разгаре лета свой раскрыв бутон.
Но качества его невелики:
без пользы жил, бессмысленно зачах;
тогда как мёртвой розы лепестки
свой век продлят в изысканных духах.
И ты за совершенства мной воспет,
а не за красоту весенних лет.
Надгробий царских злато и гранит
моим могучим строфам не чета.
не с пыльных и полузабытых плит
заблещешь ты, но с книжного листа.
Строителей и скульпторов труды
падут во время войн и мятежей,
но стрелы Марса и огонь вражды
не уничтожат памяти твоей.
От зависти и смерти защищён,
ступай в века, земных племён кумир,
и ты увидишь, как в конце времён
износят люди этот бренный мир.
В сонетах и зрачках любимых глаз
живи, пока не грянул трубный глас.
Восстановись, любовь, не то сочтут,
что не острее ты, чем аппетит:
едва он утолён обильем блюд,
как тут же разыграться норовит.
И ты, хоть ненасытна, но подчас
твой взгляд от пресыщенья мутноват;
но дух любви в дремоте не погряз
и вновь твои глаза огнём горят.
Как берега разрезаны рекой,
чета, устав любить, разлучена,
но, всякий день сходясь над быстриной,
любовью пуще прежнего полна.
Мы охлажденье назовём зимой,
и станет лето радостью тройной.
Что твоему рабу часы и дни,
когда тебе прислуживает он?
Ничуть не утомительны они,
пока приказ твой для меня закон.
Не в силах я роптать, мой сюзерен,
когда гляжу с тоской на циферблат,
или поверить горечи измен,
когда слуге убраться повелят.
Нет права у несчастного раба
из ревности вопросы задавать;
в одном я убеждён: кого судьба
с тобой свела, на том и благодать.
Тебя полюбишь — будешь в дураках
и не заметишь зла в твоих делах.
Божок, внушив мне, что я твой вассал,
следить не позволяет за тобой,
чтоб я твоим досугам не мешал
и не смущал тебя своей мольбой.
Ты можешь подозвать меня кивком,
свободен ты, а я попал в острог;
не смея обвинять тебя ни в чём,
сношу я кротко всякий твой упрёк.
Во всём ты прав. Твои труды и дни
тебе по всем правам принадлежат.
Где хочешь будь, что хочешь учини, —
ты сам своим злодействам адвокат.
Пусть без тебя живу я, как в аду,
беспечно веселись… Я подожду.
Но если всё известно наперёд
и бесполезны разума труды,
который в заблужденье создаёт
не новые, а старые плоды, —
то, отсчитав в минувших временах
с полтысячи круглогодичных фаз,
отыщет память образ твой в строках,
какие разум вывел в первый раз.
Я оценю, каким был древний слог,
создавший чудо с помощью письмён;
смог я их превзойти или не смог
иль смысла нет в кружении времён.
Но верю я, что первозданный ум
хвалил не так, как я, а наобум.
Как буруны стремятся к берегам,
так и мгновений наших череда
к своим безостановочным трудам
спешит и погибает без следа.
Короноваться славой зрелых лет
дитя ползёт в сиянии высот,
затем затменья застят этот свет,
а Время губит плод своих щедрот, —
и попирает юности права,
и красоту кромсает лемехом,
и пожирает правду естества,
и косит всех подряд своим серпом.
Жестокой хватке Времени назло
тебя в веках спасёт моё стило.
Неужто сам ты в образе своём
мне размыкаешь веки по ночам
и на себя похожим миражом
покоя не даёшь моим глазам?
Неужто дух возник твой наяву
из-за того, что ты узнать хотел,
в грехе я или в праздности живу
и где твоей ревнивости предел?
Нет! не твоя любовь среди ночей
мешает мне, чтоб глаз я не сомкнул, —
моя любовь не спит в груди моей
и для тебя встаёт на караул.
Когда не здесь ты, а в других местах, —
и ты не спишь, и я как на часах.
Поддавшись себялюбию, мой взор
смутил мне сердце этим же грехом.
В меня настолько въелся мой позор,
что мне не исцелиться нипочём.
Не правда ли, что я других честней,
прекраснее осанкой и лицом,
достойней всех достойнейших людей
и для себя являюсь образцом.
Но, в зеркало взглянув исподтишка
и увидав побитого судьбой,
любимого собою старика,
я к себялюбью повернусь спиной.
Согрев свой зимний век твоим лучом,
я славлю облик твой в лице своём.
Пускай рукою Времени разбит
и скомкан будешь ты за мною вслед;
морщины испещрят твой внешний вид,
остынет кровь и в бездну мрачных лет
низвергнется твой полдень молодой;
достоинства, какими ты богат,
исчезнут постепенно с глаз долой,
и расточится твой весенний клад, —
предвидя это, я давно готов
остановить неотразимый нож,
и ты не сгинешь в памяти веков,
но с красотой своею оживёшь.
Черны мои скупые письмена,
но в них твоя весна сохранена.
Я видел, как у Времени в руках
богатство превращается в отброс,
твердыня оседает на глазах
и служит смерти бронзовый колосс;
я видел, как прибрежную страну
стремится поглотить морской прилив,
а побережье, отразив волну,
с её пассивом сводит свой актив;
я видел, чем стране грозит развал
и государственный переворот,
и, глядя на руины, понимал,
что Время и мою любовь убьёт.
Меня — поскольку нет страшней утрат —
все эти мысли до смерти страшат.
Но если смерть мощнее, чем гранит,
медь и земля, и мировой поток,
неужто эта сила пощадит
непрочной красоты твоей росток?
Как уберечь дыхание весны
от штурма истребительных часов,
когда врата стальные не вольны
от Времени закрыться на засов?
Ужасна мысль! Неужто жемчуг свой
посмеет Время сдать в свою казну?
Кто за его угонится стопой
и запретит уродовать весну?
Никто… Но чудный блеск твоих очей
горит во тьме чернильницы моей.
Как дальше жить? Устал я оттого,
что вижу честной бедности судьбу
и пустоты духовной торжество,
и веру, пригвождённую к столбу,
и мнимой славы незаконный герб,
и девственности попранный цветок,
и оскорблённой доблести ущерб,
и силу подавляющий порок,
и творчество у власти под пятой,
и глупости надзор за мастерством,
и простоту, слывущую святой,
и злобу, овладевшую добром.
Как дальше жить? Себя убил бы я…
О, если бы не ты, любовь моя!
