Ознакомительная версия.
Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии
Главная награда
Завершился второй Открытый чемпионат России по литературе, организованный нашей газетой. В основу литературного конкурса был положен спортивный принцип. Этот формат оказался популярным и привлекательным для авторов. Об этом свидетельствует количество участников. В чемпионате приняло участие свыше 600 поэтов и прозаиков, пишущих на русском языке. А на русском языке пишут и говорят не только в России. В литературном конкурсе, который был построен по спортивному принципу, соревновались авторы из Украины, Беларуси, Молдовы, Латвии, Израиля, США, Германии, Австралии, Италии, Ирландии.
Кстати, стоит заметить, что у нашего чемпионата появились последователи. Так рижский поэт Евгений Орлов на тех же спортивных принципах провел уже два конкурса: «Кубок Балтии» и «Кубок мира». За эти кубки соревновались только поэты. В нашем чемпионате соревновались и поэты, и прозаики.
В результате только по 32 автора в каждой номинации пробились в основную сетку чемпионата. Перед членами жюри стояла сложная задача – из многообразия примерно равных по качеству текстов выбрать и назвать лучшие. Дополнительная трудность состояла в том, что в финальной части конкурса игра шла на выбывание.
Главная награда для любого писателя – быть прочитанным. Публикации в сборнике «Великолепная десятка»-2 такую возможность предоставляет.
Егор Мирный. Тайнозоркость и близогубость
победитель второго Открытого чемпионата России по литературе
Аясума
у аясумы в душе́ серебряный камешек.
кто сегодня придёт поиграться с ним?
у кого на свитере ни единого катышка,
к камешку прикоснись.
какой приятный холодок, и аясума светится,
но это вовсе не свет, а такое проклятие,
оно ощутимее от вечера к вечеру.
аясума снимает платье.
камешек меркнет, аясума простужена,
к твоей голове приставлены довольно грубо
два её неумолимых оружия:
тайнозоркость и близогубость.
и ты всё говоришь: "аясума, не трожь. аясума, держись.
аясума, что ты страдаешь как потерпевшая?",
затачиваешь свои внутренние ножи
о камешек помутневший.
только нечего вспарывать. в сердце блестит потолок,
сквозь него видно, что
никому не сбежать, никого не зарежут.
аясума, склонясь, поправляет ослабший чулок,
занимается с тобой надеждой.
Переходы
знаешь, оливия, гладкие переходы
из пеленальных комнат в глухие воды,
где пузырится свет, облекая в пену
наше бессмертие. лопнувшие ступени,
тканевый воздух, вышитый небосводом,
скоро, оливия, только умри – и вот он,
вспоротый сизарями цветёт и дремлет.
ты ли из глаз моих вынимала землю,
ты ли мне чёрным лебедем в спину билась,
твой ли рубиновый голос горчил рябиной?
выклюй, оливия, из мирозданья осень.
некого тут прощать: на прощёных возят
айсберги городов и вулканы храмов.
тот, кто спасён тобой, тот смертельно ранен.
воин из памяти, бог из живого металла,
я бы остался с тобой, но меня не осталось.
Отмель
выплываешь на отмель и ждёшь рыбака,
дурака, двойника, хоть какого-то света.
море, так себе море, в четыре глотка,
фиолетовое.
небо, вот оно небо, что есть оно, что
никогда не бывало, как жизни и смерти.
на прибрежной лужайке жара, бадминтон,
бадминтонные дети.
так неслышно кричат, но кричат и о чём:
о себе, о жаре, о последней надежде;
превращаются в рой улетающих пчёл,
и ничто их не держит,
и никто им не нужен. лишь боль да пыльца,
что за болью бывает, горят безотчётно.
и уже невозможно, нельзя отрицать
сгустки жёлтого в чёрном.
и уже очевидно, что отмель твоя —
это тень божьей длани на тельце пчелином.
ты послушай, как ясно они говорят,
словно трогают глину,
ты пощупай их говор, белёный, сухой;
под язык положи, облизни, успокойся.
наугад – это нежность, на вкус – это соль,
на поверку – колосья
тишины, высоты, нелюбви, бытия,
что невинно мерцает на кончике жала.
до конечного улья не все долетят,
превратившись в пожары,
в цветы и пожары.
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
«Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра»
Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра,
но как-то наскоро, Боже. Сойдёт и так?
Как завязь липкая. Сколько того добра
летит, как ком гуттаперчи, на Твой верстак?
Как завязь – вырастет, выплетется, взойдет.
На пьедестал ли? На грех? Наугад? На спор?
Таких, из серой земли, отстреливать влёт —
любому, кто хоть немного хитёр и спор.
Таким – пластичным, пластмассовым, молодым —
любая форма по силам и по нутру.
Смотри – за окнами стелется стылый дым,
смерзаясь в небо промозглое поутру.
Смотри же: в наледи зеркала – так легка —
смеется, вертится, мается пустота.
И кружит женщина – слепо, как снег в силках.
И душит суть свою. Походя. Просто так.
Ergo
Вёдра просохли. В вёдрах таится тень
будущих ливней. Время почти в зените —
грузно жужжа, как старый больной слепень,
вьется в гречихе звёзд, заходя сердито
то ль на посадку, то ли на новый круг.
Солнце латунной брошкой лежит в сторонке.
Каждый из нас бессмысленно близорук.
Как ни стели постель, ни клади соломку,
не угадаешь. Знаешь, а жизнь течет
к старости вспять. И, кажется, это к счастью.
Фишка ведь в чем – чем дальше твое плечо,
тем больше силы нужно на каждый час мне.
Как ни крути, а правило рычага
снова соврало. Видимо, аксиомы
тоже порой ошибочны, будто шаг
в ногу со всеми. Только ответ искомый —
не/повторим.
А, еrgo, и доказать
мы ничего не сможем. И, значит, надо
просто прожить себя – так, чтоб взглянув назад,
время, набрав в ведро чешуи заката,
вновь прожужжало на небе допоздна.
Женщина
– Бог, не суди! – Ты не был
Женщиной на земле!
В кармане – обрывки бумаги да несколько крон,
а плащик на рыбьем меху не по-зимнему тонок.
И хрупкая женщина – солнце забывший ребенок —
стучит каблучками. Пусть в городе этом сыром
покорно читают молитвы уставшие петь.
Воробышек сизый летел за ключом журавлиным,
но снова отстал. Вы протянете руку, Марина?
Он серый? Он синий? А церкви угрюмая клеть
по-прежнему рядом. Горяч и чуть-чуть бестолков,
срывается стих – бесприютен, свободен, бездомен —
И грешная женщина вверх поднимает ладони,
чтоб крошками слов накормить равнодушных богов.
«Тянуться к солнцу рыжей головой» (каштановое настроенческое)
Тянуться к солнцу рыжей головой,
ловить тепло – бездумно, как подсолнух.
Не верить в холод. Отстраненно-сонно
смотреть в окошко.
В грязно-голубой
купели неба прохудилось дно,
и за стеклянной гранью в хлопьях пенных —
усталый город. В мятой ленте Рейна
мелькнули мост, вагон и заодно
мое лицо. Осенний зябкий сплин
укрылся в вязкой темноте карманной.
По шелковистой кожице каштана
струится свет. Привычно нелюдим
пустой перрон.
И, в общем-то, пора
мечтать о зимних праздниках и чуде,
писать wish-list, продумывать маршруты
и подводить итоги.
В леера
трамвайных струн уткнулся небосвод.
В тепле руки – каштановая кожа
пригрелась и (как все же мы похожи!..)
не верит в снег. Всю зиму напролет.
Та, которая
Костяшки горбятся – что там нынче? уже ноябрь?
Роняю в лето сухой остаток зерна и плевел.
Живу упрямо. Не так, чтоб верно, но где-то рядом.
Без права правки.
И то, что давит все чаще слева,
уже не страшно.
Не так, чтоб вовсе, но как-то возле.
По крыше топчутся – Феб опять колесо прошляпил.
А я /поверишь?/ с утра проснулась нелепо-взрослой,
но все же слышу, как тот – по матушке, шепеляво —
клянет коней.
Знаешь, мне – из глины, из хлябей зябких —
не стать Марией. И Магдалиной – никак, пожалуй.
Прогноз устойчивый. Что там солнце? Сегодня всмятку?
А мне —
из ливней, из грязи лепкой —
крушить скрижали.
И быть, пока.
На износ, ребячески, беззаветно.
И свято знать, что когда-то время начнется снова,
и та, которая будет после, стреножив ветер,
в solaris plexus пустого мира уронит слово.
«Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф» (под молитву колес)
Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф
на покатых плечах. На коленях – перчатки да веер.
За окошком купе отсиявшее солнце ржавело
и рассеянный свет был горяч и как будто шершав.
Он – безмолвен и робок.
Она – безыскусно-тиха
и немного кокетлива. "Завтра мы сходим к обедне —
помолиться за папеньку. Только бы выжил!..
Намедни
приезжала кузина. Расплакалась – от жениха,
говорит, ни словечка. Даст Бог, все вернутся к зиме.
Ознакомительная версия.
