I.
С испугом пялит старый Смольный
Глаза своих несчетных ламп.
Глядят с усмешкой недовольной
Ряды вельмож из старых рам.
Бурлит в каналах коридоров,
Как океан, людской хаос,
И мерит всех сверлящим взором
Застывший часовой-матрос.
И кто-то, дряблый и сутулый,
К окну угрюмому прильнув,
Внимает пушечному гулу
И ловит залпов трескотню.
И вспышкой взгляда раздвигая
Людское море пред собой,
Герольд невиданного рая
И зачинатель мировой, —
Гранитен, светел неизменен,
Как рулевой средь бурных вод,
Еще вчера опальный Ленин
К трибуне медленно идет.
II.
Немая тьма октябрьской ночи
Сквозь окна силится вползти,
Но Смольный пламенный клокочет,
Гудит, волнуется, блестит.
Присев в сторонке на кушетке.
Обдумывает сложный план, —
Как волк, бессильный в прочной клетке, —
Трепещущий и бледный Дан.
И, отстегнув шинели ворот,
С приказом срочным в рукаве
Несется посланец с «Авроры»
Назад — к надувшейся Неве.
А рядом, львиною прической
К стеклу оконному склонясь,
В минутном обмороке — Троцкий,
Три ночи не смыкавший глаз.
Под окнами, пугая вышкой —
Усталый сгорбленный старик, —
Страдая гулкою одышкой,
Хрипит угрюмый броневик.
И вдаль по телеграфным струнам
Летит известье в вышине:
«Сегодня красная коммуна
Родилась в буре и огне».
Окончив бурный митинг на заводе,
Где он толпу, как старый кормчий, вел,
Сквозь тьму и вой осенней непогоды —
Глубокой ночью он домой пришел.
Издерганный, голодный, утомленный.
Он на кровать свалился, сам не свой.
Как вдруг звонок тревожный телефона
Захохотал над сонной головой.
В ряду казарм, не удержав ни пункта,
Ему звонит дрожащий военком,
Что взвился флаг бессмысленного бунта
Над темным и обманутым полком.
И по глухим заснувшим переулкам
Его промчал с хрипением мотор,
Туда, вперед, навстречу залпам гулким,
Туда, где бунт ползет из тайных нор.
И вот казарм угрюмые громады
Блеснули жутко бельмами огней…
Он видит море шашек и прикладов
И чей-то труп — внизу, у ступеней.
Один прыжок на стол окровавленный,
И полилась прерывистая речь,
А вкруг — мятеж, слепой и разоренный,
И головы, отхваченные с плеч.
И торопясь привычный агитатор
Метал слова в ревущую орду,
И кто-то речь покрыл похабным матом
И плюнул пулей в красную звезду.
И выстрела грохочущие звуки
Вдруг оборвали жаркие слова.
На липкий стол, с глухим зловещим стуком,
Пробитая упала голова.
Но это недосказанное слово
Всех обожгло, волнуясь и дрожа,
И в первый раз прикрикнули сурово
Бойцы на атаманов мятежа.
И в день, когда над черным катафалком
Прощальных флагов реял красный шелк,
За гробом шел, забыв свой ропот жалкий,
Под красным знаменем мятежный полк.
Глаза усталостью ранены,
Но силы труд не расшиб.
И орден красного знамени
К замасленной блузе пришит.
Идет, кряжистый, чумазый,
Раскачиваясь на ходу.
По дороге с красоткой черноглазой
Перекинется шуткой вдруг.
А дома минутки в покое,
Без дела не посидит.
Приучил его бронепоезд
Быть всегда впереди.
Сколько раз от шальных ударов,
Из-под ураганного огня,
Невредимым сквозь вой снарядов
Бронепоезд он угонял!
В дни, когда острозубый голод
Грыз рабочих, свиреп и крут,
Сколько раз в голодающий город
Он стрелою мчал продмаршрут!
Оттого-то — усталостью раненый —
Не согнул он стальной души,
И орден красного знамени
К замасленной блузе пришит.
Поэтам «Молодой Гвардии»
посвящаю.
В общежитии закуренном рабфака,
За посыпанным крошками столом
Много клякс он сегодня накапал,
Много строчек пустил на слом.
Пусть привычней дратва и шило,
Чем бумага, перо и стихи!
Разве даром революция спешила
Чутким слухом одарить глухих?
Пусть рука от работы заскорузла,
И ногтям не знаком маникюр!
Разве даром рабочая блуза
Выходила в октябрьский штурм?
Может быть, перечеркнутые строчки
Завтра грянут по Оби и Неве,
Что пришел он, поэт-рабочнй,
Пролетарский мастер-певец.
Может быть, Бухарин в восторге
Посвятит ему четкую статью,
И профессор Петр Семенович Коган
Растянет критический этюд.
А пока в общежитии рабфака,
Над заваленным книгами столом
Много клякс он в волненьи накапал,
Много строчек пустил на слом.
Покорно разлеглись поля,
Открыв серпу ржаные груди…
Разгоряченная земля
Свой лоб вспотевший ветром студит…
Проселком меж смиренных нив,
Не зная вихревого бега,
Крестьянин, голову склонив,
Бредет устало за телегой.
Бредет и спит, бредет и спит,
В зените солнце спит бессильно.
Под мерным шлепаньем копыт
Лениво спит проселок пыльный.
И вдруг, улегшуюся пыль
Взвихрив белеющею тучей,
Из города автомобиль
Промчался молнией летучей.
И сквозь бензиновый туман.
Окутавши машину буркой,
Мелькнули — в кобуре наган
И складки кожаной тужурки.
Дрожат поля, как от пальбы,
И свист сирены резко-тонок…
И мигом взвилась на дыбы
Кобыла тощая спросонок.
Едва сдержав ее полет,
Дрожит проснувшийся крестьянин
И с перепуга крестит рот.
Бензинным дымом одурманен.
А там — в неезжанность дорог
Авто несется без оглядки,
И впереди, как в лихорадке,
Дрожит алеющий флажок.
ПО ВОЕННО-ГРУЗИНСКОЙ ДОРОГЕ
Мне в уши бьет немолчный говор вод,
Немолчный, мощный, мрачный шум потока,
А над волной широко и высоко
Зеленый склон извилисто ползет.
Чуть изогнув атласные бока,
Он льстиво льнет: ни дать, ни взять — приятель!
Но, вырвавшись из бархатных об'ятий,
Строй серых скал рванулся в облака.
И, в клубы туч зарывшись головой,
Бросает взгляд бестрепетный и лютый…
Так мы спешим на пост наш боевой
Из липких лап бессильного уюта.
И от ожогов стужи,
Куда ни погляди,
Оледенели лужи,
Освежились дожди.
По всем речным просторам
Пускай хоть паровоз.
Недаром комгосором
Заведует мороз.
Искусен, юрок, ловок
Покрыл мостами свет,
Не клянча ассигновок,
Не составляя смет.
И агитпроп недаром
Морозу был вручен;
Ведь даже белым барам
Носы окрасил он.
Чтоб глаз заплывший нэпа
Рабочих не слепил,
Витрины он свирепо
Узором залепил.
А снег, в труде упорен,
Усердием богат,
В полях для хлебных зерен
Построил белый склад.
Врагам не до пртехи —
Поднялась кутерьма.
Зима сменяет вехи,
Сама зима.
Хозяйственной работой
Старушка занялась,
Взялася за болота,
Туманы, слякоть, грязь.
Работайте примерно,
Крепите синий лед,
Из РКИ, наверно
Ревизия придет.
Как ни вертись, ни щелкай —
Работу всю сполна
Проверит комсомолка
Весна.
1925
