Нимфея - Рифмы

У Петра — ни хера: ни кола, ни двора, смех во рту и ветра в шутовской бороде. Только он не грустит, медвежонка растит — вот окрепнет артист, и поможет в беде. Чтоб надменным не стал, чересчур не ласкал, но кормил со стола и учил, что есть сил. Тут метода проста: чтоб на задние встал, по передним хлестал и морковкой хвалил.

Лето празднует взгляд: хороша ты, земля, да не дашь ни рубля, ни кривого осла, ничего — без труда. По чужим городам шли шуты, по следам же их ярмарка шла. Между рек, между сёл, словно скатерть на стол, развернула подол, и собрался народ. И попёрли дела! Людям сценка мила: Пётр танцует козла, Мишка не отстаёт.

Были мёртвых бедней, и за несколько дней — сорок восемь рублей! Пётр кафтан нацепил, и зажил налегке. Днём сидит в кабаке, ночью — к бабьей щеке, а медведь — на цепи. Лапой землю скребёт, вспоминает, как Пётр говорил, что не врёт, что награда одна. Что их дружба — кремень. А на завтрашний день Пётр велит — ну, медведь, обними, как жена!

Веселится народ, пьяный Пётр орёт, тут-то Мишка и обнял его, что есть сил. Пётр чувствует — жуть, упирается в грудь, а медведь обнимает — как раньше любил. И сжимает Петра, аж до хруста ребра, детвора — врассыпную, матроны в санях…Пётр некрепок в кости, он хрипит — отпусти, ну, хозяин, прости! Просвистел, и обмяк.

Так чужие места проглотили шута. А медведь — по кустам, по кустам, да и в лес. Там и сгинул. А может — хозяином стал, и залез на медвежий на свой пьедестал, и зверям рассказал то, что правда проста: там, где предана дружба, и сказке конец.

Говорили, его постель порастает мхом, и коса его светлая с сорной травой сплелась. Говорили, бесчувственно тело его — хоть пляши на нём. Говорили, что больше не встанет великий князь. Он лежал, ощущая затылком любовь к земле, пустоглазый, прозрачно-немощный, как святой. На востоке горели крепости, дым чернел, подползала смерть — он не мог шевельнуть рукой.

В изголовье бессонном цвели восковые огни, тонкий сумрак стелился по полу, лежал в углах. Горевала жена, и склонялась в усталой тоске над ним, и пыталась спасти его собственной болью — да не могла. Неустанно молилась, и колокола звонили, и кликуши стонали, что скоро беда прибудет. Только князю не стоны были нужны, а силы — как и Богу не слуги были нужны, а люди.

И случилось однажды: она поднялась с колен, повелела повсюду унять колокольный звон. И сказала: того не спасти, кто себе же и сдался в плен. Быть ему мертвецом или мужем — решает он. Поскакали гонцы через вдовью сухую степь, по обветренным скулам далёких пустых холмов, понесли во все стороны слово её: остановим смерть, если каждый для этого сделает всё, что мог.

Принялась за шитьё, аккуратно и ровно легли стежки, и закончив, уснула спокойно, к подушке щекой прильнув.

А наутро очнулся великий князь, сосчитал полки, попрощался с женой, и ушёл на свою войну.

Так прощаемся мы. Так прощались бессмертные боги — вскинув руки ладонями вверх, глядя правде в лицо. Что дозволено нам? Ужасаясь, стоять на пороге. То, что ведомо им — начинается вслед за концом.

Жизнь оплачена смертью, и это слепое светило, что любимо пастушками, движется по небу на крови. Ты, его благосклонности верен, расстанешься с сыном. За спиною народ — ты не вправе его прогневить.

Ты — мудрец. У меня есть лишь смелость, но эти вершины по сравнению с нею, увы, безнадёжно малы. Боги ждут. Так поступим же, как им хотелось. Ты вернёшься на Делос, я сделаю шаг со скалы.

Я — химия; я превращение слова в олово, в безногих солдатиков, марширующих через сны. Мне нужен мой кайф, я ночами скриплю зубами от голода, и зубы наутро — источены до десны. Все химики мира трудились над этой формулой, забыли про щёлочь: и, вены тебе губя, я жгу твою кровь, пока ты мою гладишь голову. Какую любовь ещё я не превратила в яд?

Ты любишь, наверно, не эту, что взглядом фарфоровым морозит мгновения, носит, стесняясь, свинцовый нимб. Я вирус, и я размножаюсь стихами, спорами, стучу телеграммами, сплю почтальонами под дверьми. Ковровыми змеями заползаю в квартирки картонные, и, греясь в одной груди, замышляю, кто будет next. Я поражена, и мне кажется, ты не спасёшь меня. Какую любовь ещё я не превратила в текст?

Я сейчас расскажу вам короткий рассказ про семью, что совсем не похожа на нас, что живёт вдалеке от назойливых глаз — там, где тихо, и некому даже молиться. Мать считает во всём виноватым отца. Дочь крестом по канве вышивает тельца. Сын заходит внезапно — на нём нет лица, лишь отчаянным светом лучатся глазницы. Говорит: я хотел просто с ними дружить, почему они вслед мне кричали «держи!», почему они в след мне втыкали ножи?.. Мама плачет: сынок, нужно просто смириться. Не узнал бы отец — разозлится, беда. Умывайся скорей, скипятилась вода.

От касания пальцев по коже озноб, брат целует сестру в перламутровый лоб, и клянется: спасу нас, чтоб умер я, чтоб никому из уродов таких не родиться. Но сестра уже знает — с пути не свернуть, я одна тебе буду зализывать грудь, мы с тобой одной крови. О людях забудь. Обнимает его, прикрывая ресницы.

Пятаком неразменным на небе луна, мать, ссутулившись, молча сидит у окна. Муж твердит ей с постели: не наша вина. Мы с тобой невиновны, сестрица.

Я надеваю парадную маску из бирюзы с инкрустированными глазами, я надеваю праздничную кожу и ожерелье из перьев птицы кецаль на голую грудь. Сегодня не ты, а я — донья Марина, переводчица. Мой запах подобен цветку, мой голос подобен стеблю, мой смех чёрен, когда я добиваюсь того, чего добиваюсь. Среди стонущих камышей и поющих стрел, среди плавучих садов и висячих небес — я, не ты, перевожу с науа на испанский, с птичьего на змеиный, с женского на мужской, с живого на мёртвый. Моя совесть — вопрошающая шея фламинго, моё богатство — гортанный мешок пеликана, моя смелость — тростниковые ноги цапли, в чьих выпученных глазах отражается сегодня твоё лицо. Я, донья Марина, ползу языком в горло прекрасного тлатоани, подбираясь к самому драгоценному в мире сердцу, сегодня я обвиваю ногами его копьё. Эта магия — мягче нёба, тяжелей золотых пластов. Ты слишком громко бряцала своими мечтами, браслетами слов, ты слишком много говорила вслух. Марина. Познай же цену молчания теперь, когда я краду у тебя твоё имя и дом, твою судьбу и смерть, твой голос, как голубой нефрит. Сегодня я перевожу моему тлатоани на язык наслаждения — со всех языков. Я могла быть немой, Марина, но я могла и говорить. Стыдиться ли мне того, что я — говорю?..

Дети меня не звали — имя слишком тоскливо. Бабы мне зла желали — тело слишком красиво. Парни меня бросали — речи слишком правдивы. Люди, не быть мне с вами. Лес впереди.

Слышишь нутряный вой? То моя кровь поёт. Женский, упрямый мой запах к тебе ползёт. Лягу на землю, сняв шелковый поясок. Здесь я — возьми меня, князь одиноких, Волк. Буду с тобой ходить, в спелые луны выть, пасть отомкнув, стонать, сладкое мясо рвать — 0в смелости не щадить, в радости убивать. Буду тебе женой, буду тебе верна…

Волк, усмехаясь: нет. Мне не нужна жена.

Мне бы росой отмыть с сердца дурную весть, красной корой ольхи горечь внутри заесть, мне бы судьбу сломать, как об колено ветвь… Примешь ли ты меня в лапы свои, Медведь? Буду тебе плясать, шерсть на спине чесать, мхом выстилать кровать, сны медвежат качать, песенки пчёлам петь, мёдом беременеть, зимний покой стеречь, сало твоё беречь. Буду тебе женой, буду тебе верна…

Голос Медведя: нет. Мне не нужна жена.

Значит, жених мой — Ящер, страшную шею прячет в тёмной воде стоячей гиблых гнилых болот. Значит, в безгубый рот скользкою рыбой плыть, голой, простоволосой по берегам ходить, бледной кувшинкой спать на полотне воды… Ящер, возьми меня! Спрячь от моей беды. Буду ползти ужом, жизни срезать ножом, стану царицей дна…

Ящера шёпот: нет. Мне не нушшшна шшена.

Ты не жила, любя. Лес не спасёт тебя. Ты не одна из нас. Пробил твой смертный час.

Тело покрой листвой — мы будем петь над тобой. Губы залей смолой — мы будем петь над тобой. Выступит кровь росой — мы будем петь над тобой. Рвётся душа в побег, сердце даёт побег, что будет под ветром гнуться, к солнцу лицом тянуться.