Жизни тебе не сменять, женой никому не стать — древесной невестой, безгласой, безвестной, на месте в лесу стоять.
Мне мама сказала, мол, ты родилась в рубашке, а люди детей рождают с иглою в сердце. Поэтому жить им — так остро, и очень страшно. Тебе же, цветочек алый, бояться нечего. Здесь главное не признаться, чуть-чуть перекантоваться — тебя в восемнадцать живой заберут на небо.
И вот я жила, ни с кем почти не общалась, всё больше отмалчивалась. Когда прижимали к стенке (нашёлся такой, он потом из окошка выпал) — я била в лицо, зажмурившись и задохнувшись от смелости. Рубашка в комоде хранилась в целости. А я ломалась: вот мне бы в Иртыш купаться, в колготках до ночи в подъезде стоять с парнями. Но мама смеялась — задать бы тебе, Настасья, да разве ж ангелов можно пороть ремнями.
Моим отметкам завидовало полкласса, над внешним видом смеялось, поди, полмира. А я рвала календарики на восемнадцать частей, не слушала первый альбом Земфиры — настолько была одержима всем тем, что снилось. Вот осень ранняя, август ранен, и мне восемнадцать, со мной ничего не случилось.
Открыли мы тот комод, достаём рубашку. А в ней, словно море, во всю её ширь — прореха. И тут появляется храбрый смешной портняжка, с искристой иглой, и латает меня — для смеха, наверное. Может быть, и с корыстью. А может, с любовью, я, видимо, не врубилась. Теперь вот живу с заплаткой на месте сердца. А небо — оно с тех пор мне почти не снилось.
ТУДА:
Не хотела тебе писать, да опять скучаю. Плохо с нервами, пальцы жёлтые, в глотке рык. Знаешь, после того, как ты, я везде таскаю, как собачка какая, верёвки твоей обрывок. Знаешь, после того, как мы — только наши тени мне мерещатся по обоям, по стенам школ. И услужливо, на ночь глядя, рисует темень — камень в темя, в постель метель, золотой укол.
У меня всё в порядке, гладко. Живу как надо. Похудела, почти не пью, засыпаю поздно. Одногруппница вот познакомила с другом брата. Погуляли. Но это, видимо, несерьёзно. Помнишь, Бэб, как мы через овраг в монастырь ходили? «Толстый поп» нас потом прогнал. Ты был сильно датый. Расскажи, как там рай и ад. Тяжелы ли крылья? Ну а Бог, он какой? Он действительно бородатый?
Мне всё кажется, Бэб, что ты смотришь меня, как телек. Пока солнце не сядет… Ну, что-то у вас там светит? Блин, увидел бы кто, подумал — больная девка. На тот свет сочиняет, и думает, что ответят…
ОТТУДА:
Отвечаю. Ну мне-то тут ничего не светит. Лишь любовь твоя, когда ты обо мне вспоминаешь. Даже если ты это делаешь в туалете. Кстати, Машка, когда ты там лампочку поменяешь? Здесь всё время — всё тот же день, только очень длинный. Так и ходишь с говном в штанах, да с петлёй на шее. Вот встречался с Эженом — он высох, как балерина. Ну в могилке-то, ясное дело, не хорошеют.
Паренька твоего я видел. Одет недурно. Он же в банке сидит, понятно, там жирно платят. Только ты, когда будешь с ним — обо мне не думай. Тесновато нам будет втроём на одной кровати. Не хотел бы смотреть — смотрю. Такова награда. И под рёбрами режет, как будто бы там живое. Суицидникам, Машка, ни рая тут нет, ни ада. Без конца помираю, а мог бы, мудак, с тобою…
Ты прости, был бухой, тебе розочкой в горло метил. А сейчас так кайфово слушать, как ты там дышишь. Ты живи, как живётся, Машка, не лезь в мой пепел. Ты ж врубаешься, знаю. И кстати — ты классно пишешь.
Дама червей пьет гранатовый сок, развалившись на троне, лениво сосёт виноградную гроздь. На подданных, согнутых в полупоклоне, глядит неохотно, как будто бы сквозь. В жилах её — электрический ток, но если бы этого было достаточно, чтоб быть счастливой. Дама червей несомненно красива, и очень тщеславна. И кольчатый страх, что каждую ночь ей в изящное ухо вползает, мозг пожирает одними словами — будь превосходней, чем можешь. И гложет, и гложет. Бог наградил её ангельским обликом, чёрт подарил ей гнилое нутро. Её сердцевина уже неподвластна чарам поэзии и медицины. Тянут верблюды через пустыню тяжёлый и ласковый шёлк, из которого нежными пальцами дама сошьёт тонкую тунику, чтобы хотя б на мгновение смолк визг паразита. Дама не хочет визитов, не хочет подарков, ей нравятся аплодисменты. Или комменты. И в сгибе округлого локтя, что кусан уже не единожды, дама с отчаяньем чует запах яблочной смерти. Смерти, что так незаметно съедает её изнутри.
За тайной дверью, в темнице леса запрятан сон для моей принцессы. Настоян он на томленьях песен, на тёмных виденьях вод. А мир людей — он давно известен, их мир, как узкое платье, тесен. Ложись скорее, моя Агнесса, ложись же — и сон придёт.
Так пела мама любимой дочке — за гранью дня, под подолом ночи. У тела грела, любила очень, и голос, струясь, ласкал. А под окном поджидал неслышно косматый Дядь, что бедою дышит. Как только мама из спальни вышла — он влез, и дитя украл.
Чтоб громкий крик заглушить, зажал он ладонью страшною, шестипалой Агнессе рот. Ну а мать не знала, под свечкой уселась прясть. Дитя подмышкой держа, бежал он — сквозь лес, не ведавший слова «жалость», бежал, и радостно предвкушал он — понянчу добычу всласть!
Деревья в почве ногами гнили, деревья в воздух рога вонзили, в коре морщинистой сохранили состаренный ужас лиц. Леса не знают о боли судеб, леса стоят, безразличны к людям. Погибнет кто-то — но вечным будет беспечное пенье птиц…
И плюнет солнце на плешь поляны, и Дядь, от света как будто пьяный, приляжет. Лживая тень бурьяна покроет его глаза. Когда его ослабеют пальцы, решит Агнесса — пора спасаться, сквозь злые дебри домой пускаться — иначе никак нельзя.
Сбивая ноги, бежит Агнесса, бежит, не помня себя, из леса, и лес смеётся над нею, тесно смыкая свои ряды. Лишь мама знает — она вернётся. Она вернётся, когда проснётся, и новый день ей в глаза польётся. Агнесса сильней беды.
Ты живучая, как хорёк, ты щекастая, как хомяк, недалёкая, как ларёк. Развалилась ты, ноги врозь, на пути моём — поперёк. Каблуком тебя, да насквозь. И на дырку соль, чтобы боль, и юбчонку вниз, чтобы визг, поцелуй в уста — и с моста.
Я иду на тебя войной. Посмотри, кто идёт со мной. Вот Востока алое око полыхает над головой. Мертвецы на Западе ада достают из земли доспехи. Боевые подруги с Юга побросали свои утехи, и летят амазонки — ветер в их растрёпанных волосах. На суровом Севере звери вековечный взломали лёд. Когти Силы вспороли время. Посмотри, Кто со мной идёт!
Да, я твой беспощадный друг. Да, я твой совершенный враг. Ты попала — замкнулся круг. Я попала. Прострелен флаг. Ну поскалься, позубоскаль. Хочешь знать, как ласкает сталь?..
А за битву — благодарю. И в финале тебе дарю — то, что «хуже не может быть». Я забуду тебя убить. Что подаришь ты мне в ответ? Ты — на куче своих побед? Я уйду, рассекая даль. Ты — останешься «жить». Не жаль.
Я теку. Одиноко моя река вдоль пустых берегов бежит. Он входил в меня. Он тонул во мне. Он на дне у меня лежит. И от снов его про пьянящий мёд тяжелеет моя вода. Я теку. Теку по ногам его. По губам. Мимо рта. Всегда.
У живой воды не судьба — печаль. Ей собой — мертвеца лечить. Ручейком русалочьих чистых слёз камень сердца его точить. Дивным ивам — плакучие косы вить, и молить молчаливо — встань! Нитям рыбьих стай — плавниками рвать его бархатную гортань.
Почему хлебал ты ладонью то, что не вычерпать и ведром? Почему от моих поцелуев вновь почернело твоё серебро? Почему в моё лоно — песок златой — не воткнулись твои ножи? Неподвижный, нелюбленный, славный мой. Я прошу — не молчи. Скажи!
Иль напрасно я, искупав тебя, искупила твой смертный грех? Верю, будет день, и сойдёт ко мне тот, чья воля превыше всех. Превратит тебя в хлеб, а меня в вино. Мы живые сомкнём уста. Опьянев, станешь ты одержимым мной. Я же стану тобой — сыта.
Я буду землёй, что тебя исторгнет, и той, что примет твои останки. Я буду едой, что тебя накормит, скупой слугой, что доест остатки. Пойдём со мною в мой древний город, где каждый камень — источник силы; смотри, как я для тебя красива! Твой дом — у меня внутри. Погаснет солнце людской эпохи, исчезнут храмы Тецкатлипоки, и мир тряпичный, по швам распорот, умрёт. А пока — смотри. В неверном свете фигуры в масках сплетутся в дикой бесстыдной пляске, а после с неба вода польётся, завьётся река-змея. Не спорь с ветрами, не спорь с другими — плыви один по теченью Иня, к земле священной, где я — богиня. Богиня, и я — твоя.
Лиловые губы сумерек нежно целуют ключицы улиц. Молчат фонари сутулые, к небу не смеют поднять лица. Играем в блиц: моё имя — ответ на тыщу твоих любовей. Играем в ад: моё имя — Омен. Скажи теперь, как ты рад. Я — храм, обращаясь к тебе мольбой; войной обращаясь — шрам. Давай же разделим одну постель, и жизнь одну — пополам. Давай ты поверишь, что любишь девчонку с шипом агавы в виске. Давай мне не будет вот так безразлично — чьё имя оставить в песке. Наш день, умирая, набросит на плечи мои золотой палантин. Прости, но без этих стихов, без песен — я стану пустой. Пусти. Качаюсь на ниточке между мирами, и в поиске точных слов — кончаюсь, срезая твоими дворами вершины своих углов. Кончаюсь, кончая в твои ладони, срываясь с высоких нот. До звона, до дрожи, морозом по коже — предсмертный проступит пот. До сути, до соли, до лезвия боли, озёрная гладь, карниз. Мы — только скольженье, головокруженье, движение — вверх и вниз.
