Олег Ладыженский - Ах, за речкой-рекою… (сборник поэзии)

Ознакомительная версия.

Многорукая богиня пляшет в диком исступленьи,

Пляшут бедра, плечи, пальцы, пляшет вороная грива —

Петропавловск-на Камчатке спит, и Антананариву

Спит, и тихо дремлет Прага – пляшут локти и колени,

Черепа в ее монисте, черепа ее браслетов,

Пепел от сожженных трупов – спит Нью-Йорк, Париж и Харьков —

Поднимается стеною – в тихой кассе спят билеты —

Пляшет кровь в набухших жилах – спят бомжи в уюте парков,

На скамейках – пляшут ступни, груди, змеи в опояске,

Меч и сабля, лук и стрелы, пляшет ненависть нагая —

Спят спокойствие и кротость – гнев вскипает в древней пляске —

Поясами часовыми, как в раю, пренебрегая,

Спят Чикаго и Житомир, Катманду и Копенгаген,

Спят столицы и деревни – пляшет мощная богиня,

Попирая чьи-то лица неустанными ногами —

Оставайся ли на месте, из последних сил беги ли,

Не уйти тебе, несчастный! Если сон тебя не свалит,

То настигнет страшный танец – меж великих полушарий

Сна и пляски ты застигнут, как зерно меж жерновами,

И мукою станет белой все, что битве их мешает.

Эта битва – смысл жизни, эта битва – правда мира,

Эта битва – вкус столетий, ядовитый и прекрасный,

И пока богиня пляшет, пролетают копья мимо,

И пока мы спим спокойно, значит, битва не напрасна.

Харон возьмется за весло

(На скулах – желваки),

Удар – и лодку отнесло

От берега реки.

Аэропорт, автовокзал,

причал, перрон…

Закрыв усталые глаза,

гребет Харон.

Мозоли в жилистой горсти,

горбат, как стих…

Иным – летать, иным – ползти,

Ему – грести.

Убил Медузу. Смотрелся в щит.

Махал мечом.

Давненько было – ищи-свищи.

Я ни при чем.

Циничен, скуп, равнодушен, лыс.

Мне – шестьдесят.

Смотрю на время из-за кулис,

Лис – на лисят.

Убил Медузу? Велик ли прок?

Она – во мне.

Душой, не телом, на долгий срок

Окаменел.

Я – славный малый, я – дрожь в коленках,

Я – смех в ночи,

И если стенка пойдет на стенку,

Тогда кричи.

Меж этих стенок зажат, расплющен,

Узнаешь вдруг,

Что я – вплотную, что я – не лучший,

И я – не друг.

У Ходжи Насреддина ишак да чалма,

Да халат, где дыра без заплаты.

Но ночами ходжа просто сходит с ума –

Ему снятся блестящие латы,

Да дамасский клинок, да скакун вороной,

Да высокая ратная слава…

Просыпаясь, Ходжа неприветлив с женой

И с соседями слева и справа.

Он не знает, что в блеске сверкающих лат,

В бой идя, как идут на работу —

Тот ишак, да чалма, да дырявый халат

Часто снятся в ночи Ланселоту.

– Что скажешь, донна Анна,

За шаг до Командора,

За вскрик до дон Жуана,

За мертвое «до-дон…»

Капели с потолка?

– Скажу, что страсть желанна,

Что в сердце нерв надорван,

Скажу, что доживала,

И вот – горит ладонь.

Пусть тянется рука.

– Что скажешь, донна Анна,

Под мраморную поступь,

Под отблески зарницы,

Под лейтмотив измены,

Звучащий сквозь века?

– Скажу, что шла незванной,

Что в склепе – голый остов,

Скажу: гнила в темнице,

И вот – упали стены.

Пусть тянется рука.

– Что скажешь, донна Анна,

О, что услышат уши

Разгневанного мужа,

Восставшего для мести,

Как ангел из песка?

– Скажу, что в сердце рана,

Что смерть – итог не худший,

Скажу: удар не нужен,

Когда финал известен.

Пусть тянется рука.

Пора, мой друг. Разъехались кареты,

Унылый дождь висит на проводах,

Под башмаками – стылая вода,

И кончились, как назло, сигареты.

Пора, пора. В финале оперетты

И ты, и я сплясали хоть куда.

А знаешь, мне завистник передал,

Что у тебя несвежие манжеты,

И фрак мой – с нафталиновым душком,

И оба мы потрепаны и лысы,

Два сапога, две театральных крысы.

Смеешься? Ах, брат комик, в горле ком,

А ты смеешься. Кто мы? Пыль кулисы,

Да рампы свет… Ну что ж, пойдем пешком.

И впрямь пора. Счастливого трамвая

Нам не дождаться. Где он, тот трамвай?

Я взял с фуршета водки. Разливай.

Тут у меня стаканчики… Кривая,

Пожалуй, нас не вывезет. Вай-фай

От сердца к богу – прочен, будто свая,

И хрупок, как мечта. Всю жизнь взывай,

Чтоб к смерти отозвались. Убивая

В себе ребенка, юношу, скота,

Любовника, бродягу, я в конце

Стою с пустой ухмылкой на лице,

Под ливнем, за которым – темнота.

А как хотелось, чтобы тот, в венце…

Мы – комики, нам имя – суета.

Ах, какие над Тортугой злые ночи!

Вот и мама моя в грусти и тревоге:

«Что же ты гуляешь, мой сыночек

Одноногий, одноногий?»

По морям и океанам путь держу я,

Где пиастры и алмазы в сто каратов:

«Что ты, мама! Просто я дежурю,

Я – дежурный по пиратам…»

Ты будешь, братец, сед и лыс,

Как я – не спорь со мной!

Иным достанется наш приз,

Не нам – не спорь со мной!

Мы поглядим из-за кулис

На ляжки глупеньких актрис,

И побредем – кто вверх, кто вниз…

Домой, домой, домой.

Ты будешь, братец, с бородой,

Как я – не спорь со мной!

Есть вымя, да не наш удой,

Увы – не спорь со мной!

Разъедется эскорт карет,

Допьется виски и кларет,

Мы станем дымом сигарет

И дымом над водой,

Желаю и тебе дожить

До мраморных седин,

Пусть будут ярки витражи

И солнце над жнивьем.

Герой, заветам вопреки,

Не должен быть один.

И мы геройские с тобой

В компании живем.

Верона наполнилась скунсами,

Воняют: «Кому-то икнется!»

Болтают, что выжил Меркуцио,

Болтают, что скоро вернется.

Небритый, угрюмый, безжалостный,

Похожий на ангела мщения,

И вот – за вчерашние шалости

Не будет, не будет прощения.

Играйте валютными курсами

Меняйтесь постелью и гендером —

Однажды вернется Меркуцио

Чумою, убийцей, трагедией,

Возьмет Капулетти за горло он,

Кадык у Монтекки потрогает…

…да, выжил. Да, хмур. Нет, не в городе.

Верону – десятой дорогою.

А Кормилица плачет, хоть бей ты ее,

Хоть сули дуре всякие милости.

Ну кому оно нужно-то, горе твое,

Безутешное горе Кормилицы?

Вот, взгляни, Капулетти гуляют в саду,

А за ними Монтекки, у всех на виду,

И малышка твоя ведь в раю, не в аду,

И в раю ее парень… Вот дура из дур!

От таких мы в убытке и в минусе!

Глянь, летит голубок, и голубка при нем,

И Бенволио крутит с подружкою,

А Кормилица плачет… Гори ж ты огнем!

Придушить ее, что ли, подушкою?

Господь – начало всех начал,

И хлеб мой, и вода.

Да, это я их обвенчал,

И проклят навсегда.

Да, это я двоих детей

Супругами назвал,

И Тот, который на кресте,

Их в лоб поцеловал.

Ты пламя, Божий поцелуй,

Ты радость и беда,

И спой хоть тыщу аллилуй,

Я проклят навсегда.

Я проклят вовсе не за то,

Что освятил их брак,

Я проклят десять раз и сто,

За немощность добра,

За тихий шепот по ночам,

За горький вкус стыда…

Господь – начало всех начал,

И хлеб мой, и вода.

На наше высочество, то есть меня,

Плюют они с башни Пизанской[1],

Который уж год все грызня да резня

У этих сиятельных задниц,

И брань, и проклятья, и шпаги звенят…

Ну дайте хоть кто-нибудь занавес!

И наше высочество день ото дня

Проводит беседы с мерзавцами,

Уже надо мною смеется родня

От Санкт-Петербурга до Зальцбурга,

Овацией бедных детей хороня…

Ну дайте хоть кто-нибудь занавес!

О, наше высочество можно понять,

Труслив я, как белка, как заяц,

А мне бы рапиру, а мне бы коня,

Чтоб рыцарь, а не куртизанец,

И с роком сражаться, и судьбы менять…

Ну дайте хоть кто-нибудь занавес!

Ознакомительная версия.