Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Ты примчалась, комета Галлея,
в год положенный, месяц и час,
деловито,
      хвостатая фея,
развернешься
      и скроешься с глаз.
Расписание есть расписание,
но за каждый твой оборот
на Земле
      подлежит списанию
чуть не весь наличный народ.
Я жалею,
      комета Галлея,
что на стыке космических трасс
я тебя встречаю, старея,
в первый раз
      и в последний раз.
Философски, как должно, подкованный,
с положеньем согласен вполне:
мир единственный,
      мне дарованный,
не сошелся клином
      на мне.
Бесконечностью человечества
и конкретной улыбкой детей —
чем иначе,
      как рана, залечится
быстротечность жизни моей?
Ну а вдруг
      мы последние люди? —
двадцать первого века звезда,
прилетишь, а его не будет,
двадцать первого…
      Что тогда?
Без тебя, доложу, как за сутки,
в промежутке,
      пока вдали
ты носилась,
      здесь поступью жуткой
две войны мировые прошли!
А еще в тридцатых проклятых
перелом, перегиб,
      перешиб…
Год Победы был —
      сорок пятый,
за Победою —
      атомный гриб!
Не при Сталине,
      не при Гитлере,
а во времени подобрей,
но под знаком всеобщей гибели
молодые
      танцуют брейк…
И еще — как тебе, комете,
объяснить,
      что едим и пьем,
а голодные черные дети
в двух шагах
      на экране цветном?
И мещане списали пророка,
обложились вещами взамен
и не внемлют вещанию рока,
как приемники
      без антенн.
И взрывается в небе
      «Чэлленджер»,
словно в гневе
      на некий грех
вдруг сомкнулись
      Вселенной челюсти,
расколов крылатый орех.
Раскаленный уран
      в бетоне
захоронен у Припять-реки…
Разве только беда —
      синхронный
переводчик на все языки?
Ты, шальное дитя мироздания,
растревожь,
      напророчь одно,
что сознанием,
      только сознанием
бытие
      может быть спасено,
что не зря
      на закате века,
словно чуткие пальцы Земли,
погрузились
      «Джотто» и «Вега»
в расплетенные косы твои.
Улетаешь по расписанию,
здесь весна,
      зеленеет май.
Слышишь голос Земли:
      — До свидания! —
И мой голос мгновенный:
      — Прощай…

Что там третья мировая?
    Продолжается вторая.
Ежедневно в каждом доме
    отголоски давних дней.
Ее ставят режиссеры,
    гримируются актеры,
Вновь на всех телеэкранах
    что-то новое о ней.
Не она одна за нами,
    а число с семью нулями,
Где лицо войны дробится
    в бесконечных зеркалах.
Все расскажут очевидцы.
    Все заполнятся страницы,
Умножая смерть на память,
    жизнь на случай,
    боль на страх.
Это не четыре года,
    а эпоха без исхода,
И пока я жив, все вести —
    о моих и обо мне.
Вечно почта полевая —
    в сердце точка болевая,
Комом в горле чье-то горе,
    строчка песни о войне.

Бомбой с атомной начинкой вертится
Шар земной — сам у себя в плену.
Вот реальность. Только мне не верится,
Что решится кто-то на войну.

Я из тех, кто в детстве жил в присутствии
Смерти, взят войною на прицел.
Потому-то кажется: безумствами
Мировыми век переболел.

До сих пор молюсь на мир теперешний,
И, других не требуя судеб,
Беженцу подобно, трачу бережно
Воду, свет, тепло, бумагу, хлеб.

— Так нежна эта звездная тишь.
Почему же ты, мама, не спишь?

— Потому что приснилась война…
Все умрут, я останусь одна,
побреду по земле, по земле
босиком по горячей золе…

Черноморье…
    Болгары, армяне…
Сводит их кочевая судьба.
Вот и все:
    ни имен, ни деяний,
ни портретов, ни дат, ни герба.
Забывают о предках потомки,
от набегов меняют места,
за спиною — сплошные потемки,
только в той темноте —
    полнота.
В каждом веке —
    мой родственник кровный,
безначальное длится родство.
Исторический шепот любовный —
родословной моей торжество.
В гуще древности
    где моя метка?
Знаю лишь:
    ни орда, ни беда
эстафету прямых моих предков
не прервет ни на миг
    никогда.

Ту пристройку, где мы жили,
Перемогшую войну,
То гнездо в бивачном стиле
Разобрали по бревну.
На стене остались двери
От второго этажа,
Удивленные потерей,
Словно прошлого душа.
Обнаженные обои
На ободранной стене
Смотрят в небо голубое
Отрешенно, как во сне.
И, галдя, летят рядами
Воробьи на провода.
Жизнь, надышанную нами,
Ветер выдул навсегда.
Но Москва оставит в силе
Как немеркнущий мираж
То пространство, где мы жили,
Стены сбросивший метраж
…Был приезжим я когда-то,
Но в меня вплела Москва
Обретенья и утраты,
Нити личного родства.

Это мой сын в казахстанской степи
ночью стоит на посту,
весточку маме он шлет по цепи
звезд — через их высоту:

— Здесь ни друзей, ни Москвы, никого,
ветер на тысячи верст.
В этом пространстве от мира сего
нет ничего, кроме звезд.
Снег завивается, пусто, темно.
Шапка, шинель, воротник…
Мама, хоть холодно мне, а тепло,
видишь, окно и ночник.
Вечером шел, улыбнулся казах,
яблоко дал и сказал:

«Вот у дороги тот низенький дом.
Ты не смущайся, что рано уснем:
двери открыты всю ночь — для тебя,
чайник на малом огне — для тебя…»

Светит ночник, как земная звезда.
Этого мне не забыть никогда.

Я своими руками хочу развести
друг от друга подальше
саблю и горло,
пулю и сердце,
топор и тополь,
пламя и знамя,
любовь и кровь, —
постойте, не смейте
притягиваться
и рифмоваться!

                 После боя — как до боя — снова
                 солнце и небес голубизна.
                 Тишина над полем Куликовым
                 и над Бородинским тишина…
………………………………………………
Разрушитель всегда расторопней строителя,
но его торжество — поражение:
распадается след разрушений,
и от тысячи войн
на земле не осталось следов,
зеленеет трава,
солнце в окнах домов,
жизнь свои утверждает права.

…если только забыть,
что мы в веке двадцатом
и в руке разрушителя
появился невидимый атом…

У преступника руки не связаны,
он гуляет и пьет вино, —
пусть неузнанным, безнаказанным
до поры остается, но
заражается смертью убийца,
кровь его разъедает ржа,
все дела его тленом отмечены,
а глаза, как лишай, обесцвечены,
и лишается духа душа.
Знак бессмертия в нем изуродован,
и его самого без следа
небо в звездах,
                       земля и вода
отлучают от хоровода,
исключают из круговорота
мироздания
                  навсегда.