Евгений Гессен - «Меж нами слишком много лет». Избранная лирика

Нам расставаться долго надо:
Едва встречались мы с тобой.
(Так на граните Петрограда
Заря прощается с зарей.)

Глаза прозрачны без пощады,
Нет сил нарушить эту тишь…
Что расставанье вся отрада,
В том никого не убедишь.

Ну кто не скажет, что нам надо
Так страшно на земле любить.
И самой нежною наградой
Ты можешь сразу все убить.

Когда судьба шершавой ставней
Придавит иссушенный ум
И все слова тревоги давней
Размоет душной крови шум,

Тогда беру слова чужие
И обнажаю голос мой,
Стихи застывшие, немые,
Стараюсь напоить собой.

Сначала голос глух, неловок,
Как грубый шов, звучит расчет:
Но вот, прорвавши затхлый полог,
Он — полный и густой – течет.
……………………………………

И вот уж голос мой не голос:
Он только стон, он – всхлип немой, –
И горький ветр грудную полость
Сосет и тянет за собой.

Как будто вихрь от стаи крылий, —
Он хлещет, раздувая жар
В золе потухшей, где в бессильи
Лишь сладкий теплится угар.

Он полыхнет — и легче стану,
И полечу – соединюсь,
И опаленными устами
В дыханьи стаи захлебнусь.

Какая тень связала их
Меж стен, где воздух весь изучен?
Здесь тишина рождала стих,
И стих был тишиной измучен.

Скитался он по голосам,
Как ангел, потерявший крылья,
Еще тянулся к небесам
Из забродившего бессилья.

Растаявшим с небес крылом
Стекала темень с края крыши.
Был голос собственный в былом
Чудесней ангельского слышен.

А свет стал тусклым и пустым,
Как сон забывшего о рае.
Струились голоса сквозь дым,
В глазах лишь пепел оставляя.

Быть может, вздох один живой —
И облетел бы сонный пепел,
И сразу свет иной — большой
Друг в друге каждый бы заметил.

Но вздоха не родил никто.
Грудные клетки заржавели.
Злорадствуя, в ответ на то
Часы о вечности скрипели.

В узорах голого окна
Молчит непрошенная стужа.
Я погружаю взор до дна,
В замерзших сновиденьях ужас.

Бессонницею раскален,
Он кропотливо звезды плавит.
Но снова мертвой формой сон
Потеки горькие оправит.

Не перелить жестокий след
В мечты причудливую форму.
Мой комнатный померкнет свет
В осколках сумрачного шторма.

У жесткой грани изнемог:
Там — сумерек навес трепещет,
Здесь — в стоэтажный потолок
Мой вздох перегоревший плещет.

Нет, лучше — обнаженный лед,
Рванувшись в вихрь стеклянной пыли,
Метнет лицом и вдруг сотрет
Морщины горестных усилий.

Следов разновременных слой
Металлом сразу перережу,
И ветер захлестнет сквозной:
Пусть оголяющий, но — свежий.

Узор легчайший на окне,
И песенка в трубе пустая.
За тонкой гранью на дворе
Слепая стужа нарастает.

Не так ли твой застывший взор:
Тревоги скрытой отраженье.
И твой забавный разговор —
Лишь отплеск горького смятенья.

В моей каморке есть окно —
Его светлее нету.
Игрою света все полно
Оно зимой и летом.

Когда весною все полно,
Как пеной — выше края,
Захлебывается оно,
Потока не вмещая.

Когда же день, веселью рад,
Спокойно отдыхает,
Оно, как в первый день, свой взгляд
Вслепую расширяет.

И вечера последний луч,
Случайно отраженный,
Летит, и грустен и тягуч,
В приют мой затаенный.

И даже ночью скудный свет,
В чужих дробяся стеклах.
Всегда прибережет привет
В своих лучах поблеклых.

Да, счастлив я! Зави дно вам?
Как мне чужое видно,
Так счастья не увидеть вам:
Так сладко и обидно.

Как страшно после солнечной разлуки
Нам встретиться – и не узнать себя.
В карманы глубже погружаешь руки,
Так безнадежно сам себя любя.

Задумался и вот – почти наткнулся:
Перед витриною сутулая спина.
Ты вздрогнул и едва не улыбнулся…
В стекле рука его отражена.

Но, воротник подняв, проходишь мимо.
А ветер всё по улице метет…
Ты обернешься: так же у витрины
Твой друг чего-то бесконечно ждет.

Слышно все до дна. Солнце тяжелеет.
Сонная струя из глухих времен.
Это ли – весна! Такою скукой веет.
Сердце тяжелеет сквозь легчайший сон.

Сердце птицей пленной за глухой оградой,
Только через сумерки перемахнет крылом, –
Ночью, как и днем, – унылая услада,
Омут откровенный плещет о былом.

Но совсем охотника нет до птицы редкой,
Людям скуки пленница больше не нужна…
Сердце в клетке звонкой, сердце в тесной клетке.
– Так зачем же солнце, так зачем весна?

Мы встречаемся, как будто не видались,
Говорим слова из глубины,
И в ответ из затаенной дали
Слабый голос погружает в сны.

Мы сошлись у ангельской постели,
Нам склоняет голову тоска.
Мы казалось бы веками пели,
Если б грудь не так была узка.

Слишком рано мы лететь решились,
Детскую мы надорвали грудь;
Ослабев, под крышу мы забились:
Может, буря распахнет нам путь.

А пока друг друга мы встречаем, –
Каждый скажет, что во сне видал, –
И глаза навстречу раскрываем,
Как колодец тысячи зеркал.

С тобой – от каждого касания
Чудесного жду звона.
Раскрытого воспламенения,
Скрытого замирания.

Когда же судьба благосклонна,
И ждут только слова ресницы,
Как птицы — встречного ветра,
Тогда в досадном смятении
Чужими словами играю,
Боясь слишком верного звука,
Слишком полного эха.

А солнце нас тканью грубой
Как мертвых уже пеленает.

Не о главном. В грубом свете солнца
Бьется мысль о гладкий тротуар.
Промах снова слишком поздно вспомнится.
Упустил я твой случайный дар.

И когда о тень крыла споткнулся.
Ты уже — на стороне другой.
Разве только в замедленьи пульса
Вздох почуяла ты мой.

Может быть, тогда ты и споткнулась,
И задумалась, замкнулась в сон,
И во сне не мне ли улыбнулась,
И пришла домой, как с похорон?

Утешенье горькое и злое.
Только разве может быть верней?
Надо мною в нестерпимом зное
Голубое белого бледней.

Раструб вокзала отступает.
Сарай назойливой тоски.
Железа суетня пустая
Сдвигает нежные тиски.

Испытанные нареканья
Усладу горькую сулят,
Бессонной грусти неприкаянной
Гремучий разливая яд.

Сквозная зыбкость поездная:
Скупое ослабленье пут.
Пустая чуткость неземная —
Последний для земли приют.