Александр Блок - Стихотворения 1914 года

Вполоборота ты встала ко мне,
Грудь и рука твоя видится мне.

Мать запрещает тебе подходить,
Мне — искушенье тебя оскорбить!

Нет, опустил я напрасно глаза,
Дышит, преследует, близко — гроза…

Взор мой горит у тебя на щеке,
Трепет бежит по дрожащей руке…

Ширится круг твоего мне огня,
Ты, и не глядя, глядишь на меня!

Пеплом подернутый бурный костер —
Твой не глядящий, скользящий твой взор!

Нет! Не смирит эту черную кровь
Даже — свидание, даже — любовь!

Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
       Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине…

И вздымается жадная грудь…
Этих демонов страшных вспугнуть?
Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!

Даже имя твое мне презренно,
Но, когда ты сощуришь глаза,
Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.

Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты…
Подойди. Подползи. Я ударю —
И, как кошка, ощеришься ты…

О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой
В объятья страшные. Чтоб долго длились муки,
Когда — ни расплести сцепившиеся руки,
Ни разомкнуть уста — нельзя во тьме ночной!

Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!),
Ни испытать прибой неизреченной скуки,
Зарывшись в пепел твой горящей головой!

Как первый человек, божественным сгорая,
Хочу вернуть навек на синий берег рая
Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд…

Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд
Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад.

Вновь у себя… Унижен, зол и рад,
       Ночь, день ли там, в окне?
Вон месяц, как паяц, над кровлями громад
       Гримасу корчит мне…

Дневное солнце — прочь, раскаяние — прочь!
       Кто смеет мне помочь?
В опустошенный мозг ворвется только ночь
       Ворвется только ночь!

В пустую грудь один, один проникнет взгляд,
       Вопьется жадный взгляд…
Всё отойдет навек, настанет никогда,
       Когда ты крикнешь: Да!

Испугом схвачена, влекома
       В водоворот…
Как эта комната знакома!
       И всё навек пройдет?

И, в ужасе, несвязно шепчет…
       И, скрыв лицо,
Пугливых рук свивает крепче
       Певучее кольцо…

…И утра первый луч звенящий
       Сквозь желтых штор…
И чертит бог на теле спящей
       Свой световой узор.

Ночь — как века, и томный трепет,
       И страстный бред,
Уст о блаженно-странном лепет,
В окне — старинный, слабый свет.

Несбыточные уверенья,
       Нет, не слова —
То, что теряет всё значенье,
Забрезжит бледный день едва…

Тогда — во взгляде глаз усталом
       Твоя в нем ложь!
Тогда мой рот извивом алым
На твой таинственно похож!

Я ее победил, наконец!
Я завлек ее в мой дворец!

Три свечи в бесконечной дали.
Мы в тяжелых коврах, в пыли.

И под смуглым огнем трех свеч
Смуглый бархат открытых плеч,

Буря спутанных кос, тусклый глаз,
На кольце — померкший алмаз,

И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви…

А в провале глухих окон
Смутный шелест многих знамен,

Звон и трубы, и конский топ,
И качается тяжкий гроб.

— О, любимый, мы не одни!
О, несчастный, гаси огни!..

— Отгони непонятный страх —
Это кровь прошумела в ушах.

Близок вой похоронных труб,
Смутен вздох охладевших губ:

— Мой красавец, позор мой, бич….
Ночь бросает свой мглистый клич,

Гаснут свечи, глаза, слова…
— Ты мертва наконец, мертва!

Знаю, выпил я кровь твою…
Я кладу тебя в гроб и пою,—

Мглистой ночью о нежной весне
Будет петь твоя кровь во мне!

Над лучшим созданием божьим
Изведал я силу презренья.
Я палкой ударил ее.

Поспешно оделась. Уходит.
Ушла. Оглянулась пугливо
На сизые окна мои.

И нет ее. В сизые окна
Вливается вечер ненастный,
А дальше, за мраком ненастья,

Горит заревая кайма.
Далекие, влажные долы
И близкое, бурное счастье!

Один я стою и внимаю
Тому, что мне скрипки поют.
Поют они дикие песни

О том, что свободным я стал!
О том, что на лучшую долю
Я низкую страсть променял!

О, я хочу безумно жить:
Всё сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!

Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне,—
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:

Простим угрюмство — разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество!

Я — Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце — первая любовь
Жива — к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,
Увел далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю,
Клинком отравленным заколот.

Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.

Четыре — серых. И вопросы
Нас волновали битый час,
И загорелые матросы
Ходили важно мимо нас.

Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг — суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.

И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал…

Как мало в этой жизни надо
Нам, детям, — и тебе и мне.
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.

Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!

Весь день — как день: трудов исполнен малых
       И мелочных забот.
Их вереница мимо глаз усталых
       Ненужно проплывет.

Волнуешься, — а в глубине покорный:
       Не выгорит — и пусть.
На дне твоей души, безрадостной и черной,
       Безверие и грусть.

И к вечеру отхлынет вереница
       Твоих дневных забот.
Когда ж в морозный мрак засмотрится столица
       И полночь пропоет,—

И рад бы ты уснуть, но — страшная минута!
       Средь всяких прочих дум —
Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
       Придут тебе на ум.

И тихая тоска сожмет так нежно горло:
       Ни охнуть, ни вздохнуть,
Как будто ночь на всё проклятие простерла,
       Сам дьявол сел на грудь!

Ты вскочишь и бежишь на улицы глухие,
       Но некому помочь:
Куда ни повернись — глядит в глаза пустые
       И провожает — ночь.

Там ветер над тобой на сквозняках простонет
       До бледного утра;
Городовой, чтоб не заснуть, отгонит
       Бродягу от костра…

И, наконец, придет желанная усталость,
       И станет всё равно…
Что? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
       Ну, разве не смешно?