Николай Рубцов - Я буду долго гнать велосипед… (сборник)

Брату Алику

Стукнул по карману —

не звенит.

Стукнул по другому —

не слыхать.

В коммунизм – безоблачный зенит —

полетели мысли

отдыхать.

Но очнусь,

и выйду за порог,

и пойду на ветер, на откос —

о печали пройденных дорог

шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук,

молодость уходит из-под ног.

Солнышко описывает круг —

жизненный

отсчитывает

срок…

Забрызгана крупно

и рубка, и рында,

но румб отправления дан, —

и тральщик тралфлота

треста «Севрыба»

пошел промышлять в океан.

Подумаешь, рыба!

Подумаешь, рубка!

Как всякий заправский матрос,

я хрипло ругался.

И хлюпал, как шлюпка,

сердитый простуженный нос.

От имени треста

треске мелюзговой

язвил я:

«– Что, сдохла уже?»

На встречные

злые

суда без улова

кричал я:

«– Эй вы, на барже!»

А волны,

как мускулы,

взмыленно,

пьяно,

буграми в багровых тонах

ходили по нервной груди океана,

и нерпы ныряли в волнах.

И долго,

и хищно,

стремясь поживиться,

с кричащей, голодной тоской

летели большие

клювастые

птицы

за судном,

пропахшим треской!

Я в фуфаечке грязной

шел по насыпи мола.

Вдруг откуда-то страстно

стала звать радиола:

«Купите фиалки,

вот фиалки лесные.

Купите фиалки,

они словно живые…»

…Как я рвался на море!

Бросил дом безрассудно.

И в моряцкой конторе

все просился на судно —

на буксир, на баржу ли…

Но нетрезвые, с кренцем,

моряки хохотнули

и назвали младенцем!

Так зачем мою душу

так волна волновала,

посылая на сушу

брызги быстрого шквала?

Кроме моря и неба,

кроме мокрого мола

надо хлеба мне, хлеба!

Замолчи, радиола…

Сел я в белый автобус,

в белый, теплый, хороший.

Там вертелась, как глобус,

голова контролерши.

Назвала хулиганом,

Назвала меня фруктом.

Как все это погано!..

Эх, кондуктор, кондуктор!

Ты не требуй билета,

увези на толкучку.

Я, как маме, за это

поцелую Вам ручку!

…Вот хожу я, где ругань,

где торговля по кругу,

где толкают друг друга,

и «толкают» друг другу.

Рвут за каждую гайку —

русский, немец, эстонец!..

О!.. Купите фуфайку.

Я отдам – за червонец…

Я весь в мазуте,

весь в тавоте,

зато работаю в тралфлоте!

…Печально пела радиола:

звала к любви,

в закат,

в уют!..

На камни пламенного мола

матросы вышли из кают.

Они с родными целовались.

Вздувал рубахи

мокрый норд.

Суда гудели, надрывались,

матросов требуя на борт…

И вот опять – святое дело:

опять аврал, горяч и груб…

И шкерщик встал

у рыбодела,

и встал матрос-головоруб…

Мы всю треску

сдадим народу,

мы план сумеем перекрыть!

Мы терпим подлую погоду,

мы продолжаем плыть и плыть…

…Я юный сын

морских факторий —

хочу,

чтоб вечно шторм звучал,

чтоб для отважных

вечно —

море,

а для уставших —

свой причал…

Однажды

к пирсу

траулер причалил,

вечерний порт приветствуя гудком.

У всех в карманах деньги забренчали,

и всех на берег выпустил старпом.

Иду и вижу —

мать моя родная! —

для моряков, вернувшихся с морей,

избушка

под названием «пивная»

стоит без стекол в окнах,

без дверей!

Где трезвый тост

за промысел успешный?

Где трезвый дух общественной пивной?..

Я первый раз

зашел сюда,

безгрешный,

и покачал кудрявой головой.

И вдруг матросы

в сумраке кутежном,

как тигры в клетке,

чувствуя момент,

зашевелились глухо и тревожно:

– Тебе чего не нравится,

студент?!

– Послушайте, —

вскипел я, —

где студенты?!

Я знаю сам моряцкую тоску!

И если вы – неглупые клиенты,

оставьте шутки,

трескайте треску!

Я сел за стол с получкою в кармане.

И что там делал,

делал или нет,

пускай никто расспрашивать не станет.

Ведь было мне

всего шестнадцать лет!

…Очнулся я, как после преступленья,

с такой тревогой,

будто бы вчера

кидал в кого-то кружки и поленья,

и мне

в тюрьму

готовиться пора!..

А день вставал!

И музыка зарядки

уже неслась из каждого окна.

И, утверждая

трезвые порядки,

упрямо

волны

двигала

Двина!

Родная рында

звала на работу.

И, освежая головы,

опять

летел приказ

по траловому флоту:

– Необходимо

пьянство пресекать!

Бывало,

вырядимся

с шиком

в костюмы, в шляпы, и – айда!

Любой красотке

с гордым ликом

смотреть на нас приятно,

да!

Вина

веселенький бочонок —

как чудо,

сразу окружен!

Мы пьем за ласковых девченок,

а кто постарше,

те – за жен…

Ах, сколько их

в кустах

и в дюнах,

у белых мраморных колонн, —

мужчин,

взволнованных и юных!

А сколько женщин! —

Миллион!

У всех дворцов,

у всех избушек

кишит портовый праздный люд.

Гремит оркестр,

палят из пушек,

дают

над городом

салют!

Старпомы ждут своих матросов.

Морской жаргон

с борта на борт

летит,

пугая альбатросов…

И оглашен гудками порт!

Иду. (А как же? – Дисциплина!)

Оставив женщин и ночлег,

иду походкой гражданина

и ртом ловлю роскошный снег,

и выколачиваю звуки

из веток, тронутых ледком,

дышу на зябнущие руки,

дышу свободно и легко!

Пивные – наглухо закрыты.

Темны дворы и этажи.

Как бы заброшенный,

забытый,

безлюден город…

Ни души!

Лишь бледнолицая девица

без выраженья на лице,

как замерзающая птица,

сидит зачем-то на крыльце…

– Матрос! – кричит. – Чего не спится?

Куда торопишься? Постой!

– Пардон! – кричу. – Иду трудиться!

Болтать мне некогда с тобой…

Валентину Горшкову

Твоя любимая

уснула.

И ты, закрыв глаза и рот,

уснешь

и свалишься со стула.

Быть может, свалишься

в проход.

И все ж

не будет слова злого,

ни речи резкой и чужой.

Тебя поднимут,

как святого,

кристально-чистого

душой.

Уложат,

где не дует ветер,

и тихо твой покинут дом.

Ты захрапишь…

И все на свете —

пойдет

обычным чередом!

(по мотивам Д. Гурамишвили)

Я жил в гостях у брата.

Пока велись деньжата,

все было хорошо.

Когда мне стало туго —

не оказалось друга,

который бы помог…

Пришел я с просьбой к брату.

Но брат свою зарплату

еще не получил.

Не стал я ждать получку.

Уехал на толкучку

и продал брюки-клеш.

Купил в буфете водку

и сразу вылил в глотку

стакана полтора.

Потом, в другом буфете —

дружка случайно встретил

и выпил с ним еще…

Сквозь шум трамвайных станций

я укатил на танцы

и был ошеломлен:

на сумасшедшем круге

сменяли буги-вуги

ужасный рок-энд-ролл!

Сперва в толпе столичной

я вел себя прилично,

а после поднял шум:

в танцующей ватаге

какому-то стиляге

ударил между глаз!

И при фонарном свете

очнулся я в кювете

с поломанным ребром..

На лбу болела шишка,

и я подумал: – Крышка!

Не буду больше пить!..

Но время пролетело.

Поет душа и тело,

я полон новых сил!

Хочу толкнуть за гроши

вторые брюки-клеши,

в которых я хожу…

Мрачный мастер

страшного тарана,

до чего ж он все же нерадив!

…После дива сельского барана

я открыл немало разных див.

Нахлобучив мичманку на брови,

шел в театр, в контору, на причал…

Стал теперь мудрее и суровей,

и себя отравой накачал…

Но моя родимая землица

надо мной удерживает власть.

Память возвращается, как птица —

в то гнездо, в котором родилась.

И вокруг долины той любимой,

полной света вечных звезд Руси,

жизнь моя вращается незримо,

как Земля вокруг своей оси!

Я забыл,

как лошадь запрягают.

И хочу ее позапрягать,