Книга Слов - Борис Борисович Гребенщиков

Я пропою Вам этот вечер,

Которого короче нет;

В нем ветру верилось, что вечен

Октябрьский зябкий силуэт,

Каналов, окаймленных в окна;

Закутав замки волшебством,

Прощалось небо неохотно

И снова притворялось сном,

Где, примеряя наши судьбы,

Приняв наш образ и печаль,

Молчали, в нас вживаясь, судьи;

Мы ж начинались от начал,

Столь заповедно веря в сумрак,

Сулящий пальцы наши сплесть,

Непостижимые, как сумма

Первопричин; казалось — есть

Опять начало.

Черновики осточертели,

Исчерченные зло и зря.

В моей купели нет апрелей,

Зато по горло октября.

Неужто кровь пускал впустую

Словам — и в строки хоронил,

И время верить в то, что сдует

Меня и след моих чернил,

Когда из всех концов реальней

Напиться небом допьяна

И — горизонт в груди как рана —

Себя не ждать и петь до дна?

Не знаю синтаксиса истин,

Читаю выцветшие письма,

А мир в горстях неоспорим,

И что — ну что мне делать с ним?

Вы запрещены.

Но наперекрест

Вы освещены

Нерожденных звезд

Светом. Напролет

Спеты, но не до

Музыки. Вы лед;

Лишь бы подо льдом —

Кровь. Не прикоснуть —

Счастье: значит Вам

Посвящать, как сну,

Буквы. Значит впрямь

Перехлестнут холст

Недойденным. Так

Высоко, что боль

В парусах. Спектакль

Для других, но крик

Заперт смехом. Вас —

Не спасать — топить;

Пусть не мне, а — красть,

Лед навзрыд. Не мне:

Так на том и жив,

Что — кому умнеть,

А кому — ни лжи,

Нет, ни правды — но

Музыка. И впредь

Горькое вино

И — не глядя — петь.

Кропотливая мука — заламывать строки,

Словно руки. И руки, как строки, хранить

Взаперти — для того, что в словах, как в остроге,

Если петь, то как жить; если жить — то границ,

До одной, не считать за достаточный довод,

Сомневаться в правдивости избранных звезд.

Если жить — то бездоннейшую из бездонных

Почитать за резон. Если петь — то взахлест

Горизонт, как гортань, перехватит анапест

И дописывать слово чернилами вен

Станет честью. И выйдет реальность на паперть

Разжимать — не разжать — зачарованных век.

Собирать на венок безымянности улиц

Стало хлебом насущным. Отпет, как свеча,

Беспросветно потухший, он выйдет, ссутулясь,

Чтобы слоги свои собирать и молчать,

Чтобы вызубрить самых бесхитростных истин,

Бесполезных, как мир, немудреную ложь.

Но пока не погашена рукопись листьев

Или снег как страница — его не спасешь.

Не докажешь, что нет убедительней камня

Матерьяльности. Он недоверчив как Гамлет

Нашим доводам. Только — что Гамлету прах —

Все ему чьи-то губы горят на губах.

Не крамола, не грамота

Охранная, не страх —

Моя строка огранена

Случайностью листа.

Не правило, не исповедь —

Но чистым небесам

Неистовая искренность:

Что и не написать,

А, задыхаясь, заповедь:

Коснуться рук и плеч.

Настолько первозданная,

Что жить — не уберечь,

А растранжирить — по ветру,

Строкой, смычком, холстом,

Губами. Мы — не по миру,

А по небу. На том

Стоим.

Я позвоню с угла,

Продрогший вплоть до губ.

Я не умею лгать

В такой мороз, но лгу,

Что где-то заждались;

Что просто позвонил,

И трубку на рычаг,

Как голову с плеча.

Не средь далёких странствий

Мы обретем покой —

Мы перейдем Фонтанку

И побредем домой,

Где Беломор не гаснет,

Не остывает чай;

И где за словом Здравствуй

Не следует Прощай.

Иннокентий садится в последний трамвай,

Где кондуктора нет и в помине.

Семь голодных мужчин там едят каравай,

Увязая зубами в мякине.

Иннокентий рассеянно смотрит вокруг,

В рукаве его теплится свечка.

Семь раздетых мужчин примеряют сюртук,

На лице у седьмого уздечка.

Пожилая ткачиха желает сойти,

Гневно машет большими руками.

Семь бегущих мужчин на трамвайном пути

Затевают дуэль с ездоками.

Иннокентий стреляет в пустое окно,

Прижимаясь к прикладу предплечьем.

Одному из мужчин прострелили сукно,

Шесть отделались легким увечьем.

Пожилая ткачиха без чувства лежит,

Иннокентий задумчиво дремлет.

Над трамвайным путем черный ворон кружит

и искре электрической внемлет

Полтораки — повеса мошенник и плут —

К Иннокентию в двери стучится.

В той парадной соседи давно не живут,

Но порою приходят мочиться.

Иннокентий задумчиво пьет молоко,

Таракана узревши во мраке.

На душе его чисто легко и светло,

Он не хочет впускать Полтораки.

Даже если он дверь и откроет ему,

То наверное кинет поленом.

Или, если полена