Наум Коржавин - Приобщение

Я позабыл, как держат ручку пальцы,
Как ищут слово, суть открыть хотят…
Я в партизаны странные подался —
Стрекочет мой язык, как автомат.

Пальба по злу… Причин на это много.
Всё на кону: Бог… ремесло… судьба…
Но за пальбой я сам забыл —
                           и Бога,
И ремесло, и — отчего пальба.

И всё забыв — сознаться в этом трушу.
Веду огонь — как верю в торжество.
А тот огонь мою сжигает душу,
И всем смешно, что я веду его.

Я всё равно не верю, что попался…
Я только вспоминаю тяжело, —
Как ищут суть, как держат ручку пальцы
И как нас учит смыслу — ремесло.

Что со мною сталось?
Сердце спит весь день.
То ли это старость,
То ли просто лень.

То ли так, томленье:
Гаснет прежний пыл,
А бороться с ленью
Нет причин и сил.

То ли сплю, и это
Только снится мне,
И покорно в Лету
Я плыву во сне.

От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе,

От звезд, бунтующих нам кровь,
Мысль облучающих незримо, —
Чтоб жажде вытоптать любовь,
Стать от любви неотличимой,

От Правд, затмивших правду дней,
От лжи, что станет им итогом,
Одно спасенье — стать умней,
Сознаться в слабости своей
И больше зря не спорить с Богом.

Крепли музы, прозревая,
Что особой нет беды,
Если рядом убивают
Ради Веры и Мечты.

Взлёт в надеждах и в законах:
«Совесть — матерь всех оков…»
И романтик в эшелонах
Вёз на север мужиков.

Вёз, подтянутый и строгий,
Презирая гнёт Земли…
А чуть позже той дорогой
Самого его везли.

Но запутавшись в причинах,
Вдохновляясь и юля,
Провожать в тайгу невинных
Притерпелась вся земля.

Чьё-то горе, чья-то вера. —
Смена лиц, как смутный сон:
Те — дворяне, те — эсеры
Те — попы… А это — он.

И знакомые пейзажи,
Уплывая в смутный дым,
Вслед ему глядели так же,
Как недавно вслед другим.

Равнодушно… То ль с испуга,
То ль, как прежде, веря в свет…
До сих пор мы так друг друга
Всё везём. И смотрим вслед.

Может, правда, с ношей крестной,
Веря в святость наших сил,
Эту землю Царь Небесный,
Исходив, благословил.

Но коль так, — то жадный к славе
Вслед за ним (игрок! нахал!)
Срок спустя
           на тройке дьявол,
Ухмыляясь, вслед скакал.

К себе, к себе — каким я был и стал.
К себе — пускай поблёк я, пусть устал.
Сквозь вызванную болью злость к толпе,
Сквозь даже представленье о себе.

К себе, к себе — чтоб знать, чего хочу.
С чего молчу и отчего кричу.
Чтоб с правдой слиться смысла своего.
Чтоб устыдиться — если есть чего.

К себе, к себе, чтоб слушать шум листвы.
К себе — чтоб вновь в душе воскресли вы:
Все — тот, кто свят, и чья судьба — грешить.
К себе — чтоб знать, как всем непросто жить.

К себе, к себе — чтоб к вам живым придти,
Чтоб никого потом не подвести.
Чтоб где-то на изломе бытия
Не оказалось вдруг, что я — не я…

Гордость,
        мысль,
             красота —
                  все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли,
                      всем истина стала ясна…
Я последний язычник
                  среди христиан Византии.
Я один не привык…
                 Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград. —
                    То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый
                    дикарь с придунайских равнин…
Чушь!
    Рабов не душил я —
                     от них защищал я свободу.
И не с ними —
            со мной
                   гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги…
                   И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли,
                     притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы,
                  как стыдились, что есть еще рабство,
Как мой прадед-сенатор
                     скрывал христиан у себя…
А они пожалеют меня?
                   — Подтолкнут еще малость!
Что жалеть,
           если смерть —
                       не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви
                     напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче — все.
                  Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их,
                        все — рабы, и никто не в обиде.
Всем
     подчищенных истин
                     доступна равно
                                   простота.
Миром правит Любовь —
                    и Любовью живут, —
                                     ненавидя.
Коль Христос есть Любовь,
                       каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я,
                        кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах,
                     у низменной страсти в плену.
Все такие давно
                 поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов
                     поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу.
                 Всё равно мы над бездной повисли.
Всё равно мне конец,
                  всё равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник,
                      смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов
                   к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, —
                   сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну,
                   но я не завидую им:
То, что вижу я — вижу.
                     И то, что я знаю — я знаю.
Я последний язычник.
                   Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой.
                    А для всех — еще раннее утро.
Но века — это миг.
                 Я провижу дороги судьбы:
Всё они превзойдут.
                  Всё в них будет: и жалость, и мудрость…
Но тогда,
        как меня,
                их растопчут другие рабы.
За чужие грехи
              и чужое отсутствие меры,
Всё опять низводя до себя,
                         дух свободы кляня:
Против старой Любви,
                    ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства…
                   Тогда вы поймете меня.
Как хотелось мне жить,
                      хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал,
                   как я верил в людей до поры…
Я последний язычник
                   среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний,
                     кто видит,
                               как гибнут миры.

Люди могут дышать
Даже в рабстве… Что злиться?
Я хочу не мешать —
Не могу примириться.

Их покорство — гнетёт.
Задыхаюсь порою.
Но другой пусть зовёт
Их к подъёму и к бою.

Мне в провалах судьбы
Одинаково жутко
От покорства толпы
И гордыни рассудка.

Ах, рассудок!.. Напасть!
В нём — при точном расчёте —
Есть капризная власть
Возгордившейся плоти, —

Той, что спятив от прав,
В эти мутные годы
Цепи Духа поправ,
Прорвалась на свободу.

Ничего не любя,
Вдохновенна до дрожи,
Что там Дух! — И себя
Растоптать она может.

И ничем не сыта,
Одурев от похабства,
Как вакханка кнута,
Жаждет власти иль рабства.

Вразуми нас, Господь!
Мы — в ловушке природы.
Не стеснить эту плоть,
Не стесняя свободу.

А свобода — одна.
И не делится, вроде.
А свобода — нужна! —
Чтоб наш Дух был свободен.

Без него ж — ничего
Не достичь… В каждом гнёте
Тех же сил торжество,
Власть взбесившейся плоти.

Выбор — веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться — зло насаждать.
Сдаться — в зле раствориться.

Просто выбора нет.
Словно жаждешь в пустыне.
Словно Дух — это бред
Воспалённой гордыни.

Лучше просто дышать,
Понимать и не злиться.
Я хочу — не мешать.
Я — не в силах мириться.