Наум Коржавин - На скосе века

Так пахнет настоящая вода.
Дыши свободно, будь во всём доволен.
Но я влюблён в большие города,
Где много шума и где мало воли.
И только очень редко, иногда,
Вдруг видишь, вырываясь на мгновенье,
Что не имеешь даже представленья,
Как пахнет настоящая вода.

Мир еврейских местечек…
  Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
  здесь прошёл
        средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
  не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
  не споёт на шоссе балагула.
Я к такому привык —
  удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
  всё равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
  уводили из белого дня
И как плакали дети
  и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
  этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
  потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
  синагоги
       и камни могил, —
Мир знакомых картин,
  из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин —
  уж ничто не вернёт ему их.
И пусть немцам дадут
  по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
  всё равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
  уж не спеть никогда
           балагуле.

Весна, но вдруг исчезла грязь.
И снова снегу тьма.
И снова будто началась
Тяжёлая зима.

Она пришла, не прекратив
Весенний ток хмельной.
И спутанностью перспектив
Нависла надо мной.

Вьюга воет тончайшей свирелью,
И давно уложили детей…
Только Пушкин читает ноэли
Вольнодумцам неясных мастей.
Бьют в ладоши и «браво». А вскоре
Ветер севера трупы качал.
С этих дней и пошло твоё горе,
Твоя радость, тоска и печаль.
И пошло — сквозь снега и заносы,
По годам летних засух и гроз…
Сколько было великих вопросов,
Принимавшихся всеми всерьёз!
Ты в кровавых исканьях металась,
Цель забыв, затеряв вдалеке,
Но всегда о хорошем мечтала
Хоть за стойкою
        вдрызг
           в кабаке —
Трижды ругана, трижды воспета,
Вечно в страсти, всегда на краю…
За твою необузданность эту
Я, быть может, тебя и люблю.
Я могу вдруг упасть, опуститься
И возвыситься,
       дух затая,
Потому что во мне будет биться
Беспокойная
       жилка твоя.

Сначала не в одной груди
Желанья мстить еще бурлили,
Но прозревали: навредит!
И, образумившись, не мстили.
Летели кони, будто вихрь,
В копытном цокоте: «Надейся!..»
То о красавицах своих
Мечтали пьяные гвардейцы…
Всё — как обычно… Но в тиши
Прадедовского кабинета
Ломаются карандаши
У сумасшедшего корнета.
Он очумел. Он морщит лоб,
Шепча слова… А трактом Псковским
Уносят кони чёрный гроб
Навеки спрятать в Святогорском.
Пусть неусыпный бабкин глаз
Следит за офицером пылким,
Стихи загонят на Кавказ —
И это будет мягкой ссылкой.
А прочих жизнь манит, зовёт.
Балы, шампанское, пирушки…
И наплевать, что не живёт —
Как жил вчера — на Мойке Пушкин.
И будто не был он убит.
Скакали пьяные гвардейцы,
И в частом цокоте копыт
Им так же слышалось: «Надейся!..»
И лишь в далёких рудниках
При этой вести, бросив дело,
Рванулись руки…
        И слегка
Кандальным звоном зазвенело.

Всё было днём… Беседы… Сходки…
Но вот армяк мужицкий снят,
И вот он снова — князь Кропоткин,
Как все вокруг — аристократ.
И вновь сам чёрт ему не страшен:
Он за бокалом пьёт бокал.
Как будто снова камер-пажем
Попал на юношеский бал.
И снова нет беды в России,
А в жизни смысл один — гулять.
Как будто впрямь друзья другие
Не ждут к себе его опять…
И здесь друзья! Но только не с кем
Поговорить сейчас про то,
Что трижды встретился на Невском
Субъект в гороховом пальто.
И всё подряд! Вчера под вечер,
Сегодня днём и поутру…
Приметы — тьфу!
        Но эти встречи
Бывают только не к добру.
Пускай!
    Веселью не противясь,
Средь однокашников своих
Пирует князь,
      богач,
          счастливец,
Потомок Рюрика,
        жених.

Я раньше видел ясно,
          как с экрана,
Что взрослым стал
          и перестал глупить,
Но, к сожаленью,
        никакие раны
Меня мальчишкой не отучат быть.
И даже то,
     что раньше, чем в журнале,
Вполне возможно, буду я в гробу,
Что я любил,
      а женщины гадали
На чёт и нечет,
       на мою судьбу.
Упрямая направленность движений,
В увечиях и ссадинах бока.
На кой оно мне чёрт?
           Ведь я ж не гений —
И ведь мои стихи не на века.
Сто раз решал я
        жить легко и просто,
Забыть про всё,
        обресть покой земной…
Но каждый раз
        меня в единоборство
Ведёт судьба,
       решённая не мной.
И всё равно —
       в грядущем —
              новый автор
Расскажет, как назад немало лет
С провинциальною тоской
            о правде
Метался по Москве
          один поэт.

О Господи!
     Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
          а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.

О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нёс — Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.

С тоскою, которая памяти гнёт,
Которая спать по ночам не даёт.

Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел,
Решить, что мечты — это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней
И помнить не стал бы наполненных дней.

Но что тогда помнить мне, что мне любить,
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! —
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб всё я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, — вконец изведи.

Паровозов голоса
И порывы дыма,
Часовые пояса
Пролетают мимо.
Что ты смотришь в дым густой,
В переплёт оконный —
Вологодский ты конвой,
Красные погоны.
Что ты смотришь и кричишь,
Хлещешь матом-плёткой?
Может, тоже замолчишь,
Сядешь за решётку.
У тебя ещё мечты —
Девка ждёт хмельная.
Я ведь тоже был, как ты,
И наверно знаю.
А теперь досталось мне
За грехи какие?
Ах, судьба моя в окне,
Жизнь моя, Россия…
Может быть, найдёт покой
И умерит страсти…
Может, дуростью такой
И даётся счастье.
Ты, как попка, тут не стой,
Не сбегу с вагона.
Эх, дурацкий ты конвой,
Красные погоны.