Евгений Евтушенко - Мама и нейтронная бомба

Сто тридцать два яйца,
          проколотых личной иголкой дуче
и выпитых им для смазки
                                 голосовых связок,
в маленькой траттории
                         сохраняются религиозно
как самое белоснежное,
                          оставленное фашизмом.
Каменный профиль дуче
                         рядом высечен в скалах.
Профиль взрывали-взрывали,
                 да только чуть нос повредили.
В яйцах фашистские знаки,
                       словно змееныши скрыты,
и надписи прямо на стены
                          из скорлупы выползают:
«Мы сына назвали Бенито… —
                Джузеппе с Терезой из Пизы».
«Да здравствует дуче! —
       Марчелло семнадцати лет из Навоны»,
«Гордимся, что жили в эпоху
                                  великого человека
и с именем этим сражались… —
                            Неапольские ветераны».
Какая проклятая глупость
                в любви к фальшивым великим!
Великих диктаторов нет.
           Зачем на их профили тратить скалы!
А я называю великой
                   мою белорусскую бабку Ганну,
которая была диктатором
                               только гусей и куриц.
Это летит не ангел
                      над шоссе Перуджа — Ассизи:
это летит,
        облака загребая рукавами,
                          старенькая кожанка мамы
с кусочком утреннего солнца
                   в дырке от мопровского значка,
а на руках участников марша мира
              качается не деревянная богоматерь,
а бабка Ганна из партизанского Полесья
с мопровскими значками ожогов
                          на высохшей желтой груди.
Бабку Ганну несут подростки с фабрики «Перуджина»,
где они,
     как скульпторы,
            шлепают до глыбам теплого шоколада,
и бабка Ганна их спрашивает:
                                    «А можете зробить
петушков на палочке для усих моих унуков?»
Бабку Ганну несут рабочие с фабрики «Понти»,
сотни раз обвившие шар земной
                           золотыми нитями спагетти,
а бабка Ганна им пальцем грозит:
                                        «У Хомичах наших
я шо-то такой вермишели не сустракала…»
Бабку Ганну несут студенты университета Перуджи,
изучающие Кафку,
                   структуру молекул
                                            и кварки,
а бабка Ганна знает не Кафку,
                        а лишь огородную кадку
и про кварки, наверно, думает,
                                     что это шкварки.
Бабку Ганну несут
                         и Толстой
                                       и Ганди,
и превращается непротивление —
                                     в сопротивленье.
Бабку Ганну несёт Иисус
                      в пробитых гвоздями ладонях,
и она его раны,
                    шепча,
                        заговаривает по-полесски.
Бабка Ганна покачивается
                               над людьми и веками
в руках Эйнштейна
                          и Нильса Бора
и страшный атомный гриб
                                   не хочет
класть в свою ивовую корзину.
А за бабкой Ганной ползут по планете
её белые,
          черные,
                  желтые
                          и шоколадные внуки,
и каждый сжимает в руках
                 картофелину земного шара,
и бабке Ганне кажется,
                           что все они —
                                           Явтушенки.
А у поворота шоссе Перуджа — Ассизи
стоит газетный киоск
                          с Рижского вокзала,
где мама продаёт
                      послезавтрашние газеты,
в которых напечатано,
                 что отныне и навсегда
                                     отменяется война.