Вальтер Скотт - Мармион. Повесть о битве при Флоддене

При воспитании таком

Ждать классицизма от меня?

Помилуй, Эрскин, дорогой!

Высокий стиль, увы, — не мой!

Пускай заботливой рукой

Ты подрезаешь виноград

И стебель розы благородной,

Но жимолость оставь свободной: Пусть ножницы ей не грозят!

И вереск дикий по холмам

Растет, как хочет, тут и там…

Нет, нет, мой друг!

Твоих похвал,

Дававших столько свежих сил,

Я безусловно не забыл,

Меня ты часто ободрял.

Спасибо и за строгий суд

Над неуклюжею строкой,

Над мыслью плоской и пустой,

Но слушай, Эрскин, дорогой,

Не будь с поэтом слишком крут!..

Беги капризнее ручья

Ты, повесть вольная моя!

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ХАРЧЕВНЯ

1

День целый длится переход.

Монах ущельем их ведет.

Где, пробегая меж камней,

В березках прячется ручей.

Они свой путь не вдоль реки,

А по горам избрали:

В долинах вольные стрелки

В те времена гуляли.

К добыче, жаждою полны

И злобой вооружены,

На воинов чужой страны

Они б тотчас напали.

Порой с утеса на отряд

Олень бросал пугливый взгляд, Глухарь над вереском взлетал, Лань выбегала из-за скал,

Ловя тревожно каждый звук:

Не зазвенит ли грозный лук?

И куропатка над скалой,

Над каменистою тропой,

Вспорхнув, сверкала белизной.

Прошли вершину Ламмермура.

Их путь лежал на Север хмурый.

В долину к вечеру сошли,

Внизу туманы залегли,

И старый Гиффорд встал вдали.

Их не встречают у ворот:

Никто их в Гиффорде не ждет.

И господина дома нет —

Уехал в Эдинбург чуть свет.

Осталась госпожа одна.

Из осторожности она

Велит не опускать мостов

Ни для друзей, ни для врагов!

Вдруг — на краю деревни — дом, Плющ и бутылка над окном,

И Мармион перед крыльцом

Остановил коня:

В харчевне можно ночь пробыть, Тут будет что поесть, попить

И место у огня.

Все спешились, и сонный двор

Наполнился бряцаньем шпор.

В конюшню лошадей ведут,

Ячмень в кормушки им кладут,

Хозяин бойкий тут как тут,

Хлопочет, ловок, суетлив,

Гостей заране оценив.

3

Шумя, расселись за столом.

Перед огромным очагом.

Огонь харчевню осветил.

Вверху свисает со стропил

Гусей копченых ряд,

Нога оленья, а за ней

Клыкастых вепрей и свиней

Окорока висят.

И утварь всякая кругом

У очага, за очагом —

Всё на своих местах,

И по обычаю тех лет

В харчевне недостатка нет

Ни в копьях, ни в щитах.

И, колыхаясь при огне,

Гуляют тени по стене

Над возвышеньем, где одна

Дубовая скамья видна.

Лорд Мармион на ней сидит,

Хозяин кубками гремит,

И темный эль, густой, как мед, Он весело к столу несет

И расторопно подает.

4

Гудел веселый круг стрелков,

Смех заглушал звучанье слов.

Весельем общим заражен,

Порой смеялся Мармион.

Он в залах замков и дворцов

Был гордецом из гордецов,

Зато в походе мог, как брат,

Привлечь сердца простых солдат…

Солдатам нужен вождь такой,

Который с ними заодно,

Кто славен щедрою рукой,

Кто любит песни и вино,

В кругу красавиц — кавалер,

В боях — всем воинам пример,

Как март, неистов, свеж, как май…

С таким — хоть в самый дальний край, Хоть в Индию, в палящий зной, Хоть в холод Земблы ледяной.

5

Свой посох сжав худой рукой,

Напротив пилигрим стоял,

И капюшон почти скрывал

Лицо в тени густой.

Следил за лордом молча он.

В ответ, нахмурясь, Мармион

Взгляд бросил через стол —

И начался безмолвный спор…

Но, погасив недобрый взор,

Монах глаза отвел.

Веселый гул пошел на спад —

Уже стрелки не так шумят,

Не пьется, не поется им.

Чернобородый пилигрим

Вниманье их привлек,

Так мрачно взор его сверкал,

И так зловеще он молчал!

Соседу на ухо сказал

Испуганный стрелок:

«Святая Дева! Что за взгляд!

Как бледен лик, но как горят

Глаза в тот миг, когда дрожат

В них отблески огня!

Как он на лорда посмотрел!

Я взгляд такой бы не стерпел, Хотя б за это лорд велел

Мне подарить коня!»

7

Но этот суеверный страх,

Что в их сердца вселил монах, Рассеять Мармион хотел:

«Фитц-Юстас, ты б хоть песню спел! —Так он пажу сказал, —

Ужель не знаешь ни одной,

Чтоб скоротать досуг ночной?

Я что-то задремал!»

8

«Охотно, — юноша в ответ, —

Но лучшего певца здесь нет,

Я не порадую ваш слух…

Вот Констант, наш веселый друг, Искусно арфою владел

И лютнею, а как он пел!

Дрозд в светлый Валентинов день, Укрывшись под лесную сень,

Иль лунной ночью соловей —

И те не спели бы нежней!

По чьей вине в недобрый час

Те песни отняты у нас?

Кто слышит их? Скала в волнах?

Или скучающий монах?

Кто их обрек на долгий плен

Средь Линдисфарнских серых стен?

Попробую по мере сил

Спеть ту, что Констант так любил».

9

Напев Фитц-Юстаса звучал,

Как ветер средь шотландских скал.

Он переполнен был тоской.

Нередко я напев такой

Слыхал в Шотландии моей,

Он лился из долин, с полей,

Рождаясь где-то за холмом,

Где колос падал под серпом,

То резкий голос запевал,

То песню дикий хор взвивал,

И я подолгу в тишине

Внимал ей, и казалась мне

Та песня — жалобой людей,

Лишенных родины своей…

И думал я: «С какой тоской

Звучит она в земле чужой,

В Канаде, у озер без края,

В Кентукки, там, где глушь лесная, Иль в Сусквеганне у болот,

Когда изгнанник запоет,

Вернув себе в чужом краю

Хоть в песнях — родину свою!»

10

ПЕСНЯ

Где ты найдешь покой,

Окончишь муки,

Гонимый злой судьбой,

С милой в разлуке?

Вдали от бурь морских,

В роще молчаливой,

Среди цветов лесных,

Под грустной ивой.

Хор:

Пухом ему земля

Под грустной ивой…

Там полуденный зной

Ручьи освежают,

А бури стороной

Вдали пролетают,

Роща глубокой тенью

Горе остудит,

Вовек тебе пробужденья

Не будет, не будет…

Хор:

Не будет, не будет!

И

А где найдешь покой,

Ты, кто деве милой

Сердце разбил тоской,

Кто изменил ей?

В проигранном бою,

В поле открытом

Найдешь ты смерть свою,

В землю не зарытый…

Хор:

Будет он там лежать,

В землю не зарытый…

Орел будет бить крылом

На поле бранном,

А волк злым языком

Кровь лизать из раны,

На вечное презренье

Тебя осудят,

Вовек благословенья

Тебе не будет…

Хор:

Не будет, не будет!

12

Замолк последний грустный звук, Настала тишина вокруг,

Но рыцарь потерял покой,

Задумчив он сидел,

Как будто и его такой

Позорный ждет удел;

В свои раздумья погружен,

Он обо всех забыл,

На стол облокотился он,

Лицо плащом прикрыл…

О чем в тот миг подумал он?

Не знаю я, но убежден,

Что даже тот его вассал,

Который стремя подавал,

За все поместья в час такой

Не поменялся б с ним судьбой!

13

О, совесть, болью горьких дум

Терзаешь ты высокий ум!

Страх душит низкие сердца,

А ты — мучитель храбреца.

И он, с тобой вступая в спор, Преодолеет твой укор,

Хоть и страдает он душой

От ран в борьбе с самим собой.

И улыбнувшись, Мармион

Сказал: «Фитц-Юстас, слышишь звон?

Не странно ль, что пока ты пел, Как будто колокол звенел,

Как будто бы в монастыре,

Звонят по умершей сестре,

Что значит этот звук?»

Вдруг, резко обернувшись к ним, Весь день молчавший пилигрим

Сказал: «То умер друг!»

И Мармион, чей твердый дух

Бывал к любым ударам глух,

Кто и монарху в час иной

Простить не мог бы взгляд косой, Кто дерзких сдерживал стрелков

Неодолимой властью слов —

Суровый гордый Мармион

Вдруг был подавлен и смущен:

Он вздрогнул, взор отвел

И, уловив укор в словах,

Что мрачно произнес монах,

Ответа не нашел…

Когда, невидимый для всех,

Лежит на сердце тайный грех,

Будь ты хоть храбрецом —

Тебя былинка устрашит,

И мудреца дурак смутит,

И принц надменный замолчит

Перед своим рабом!

15

Недаром рыцарь был смущен:

Ведь сам же Констанс предал он, Но мог ли он предполагать,

Что приговор произнесен,

И что своей рукою он

Помог ее замуровать?

Давно уж он устал от слез,

Укоров ревности, угроз,

Когда ж в ревнивом ослепленье

Она пошла на преступленье —

Ее безумством возмущен,

Беглянку церкви выдал он

(Но не как жертву — как рабу), Чтоб месть ее, ее судьбу

От глаз людских укрыл стеной

Навеки монастырь чужой!

Он гордым Генрихом любим,

Ему ли страшен папский Рим?

За сотню фунтов грех любой

Ему простится сам собой!

Так просто рассудив, он сам

Путь к жертве указал попам.

В его отряде каждый знал,