С другой стороны, может быть в Египте вообще было принято ходить так друг за другом, чтобы не расставаться. Это, конечно, не очень удобно, но чёрт его знает. Может, так проще охотиться на крокодилов. Может, так сподручнее воевать, потому что враг не знает, где у вас в войске начало, а где конец и не понимает – это вы что, наступаете или уже сдаётесь. И напасть на вас из засады сзади, тоже совершенно невозможно, поскольку зада у вас вроде и нет, там же голова. А может быть, это такой культовый танец египетских жрецов в период засухи и мора. А может, вообще было такое мифологическое животное в древнем мире – «головозад», которое вымерло от голода, поскольку пища, попав к нему один раз при рождении, дальше беспрерывно двигалась внутри от головы до зада и обратно. Не знаю.
Через час я решил узнать, куда мы идем. Я аккуратно повернул голову, стараясь не беспокоить того впереди, и, задыхаясь, спросил в темноту у тех, кто шел к выходу: «Ну, что там?».
Сначала мне вообще никто не отвечал. В темноте слышалось только шарканье ног и пыхтение. Потом кто-то зло ответил: «Потрясающе!». Я не видел, кто это сказал, но тон его мне как-то не понравился. Что-то нехорошее заползло мне в душу и начало там мохнато шевелиться. Я спрашивал снова и снова, и каждый раз слышал в ответ: «Потрясающе!».
Я ничего не видел, я задыхался в этой духоте, и только слышно было как об пол барабанят падающие с идущих тяжелые капли пота. Мне вдруг пришло в голову, что, наверное, так, согнувшись в три погибели под тяжестью, бесконечной вереницей шли рабы при строительстве этой пирамиды.
– Люди! – крикнул я. – Есть тут наши?
– Есть, есть!.. – ответило из темноты гулкое эхо. – Ты кто?
– Свой, свой! – я ожидал, что сейчас спросят пароль, которого я не знал, и меня бросят тут, как «врага народа» и я больше не увижу родную страну, любимый город и Арсения. – Честное слово, я свой! Мамой клянусь! – Зачем-то для убедительности добавил я с грузинским акцентом.
– Чего тебе?
Поскольку оба потока двигались непрерывно, тот, кто мне отвечал, успевал произнести, только первый слог и его уносило дальше. Второй подхватывал, потом третий, четвертый и так далее. Получалось вроде живого телетайпа и вся фраза звучала, как отрывистая телеграмма – «Че... го... те... бе...бе...бе...!»
– Товарищи, куда мы идём? Хоть чего там есть-то?.. Товарищи! Эй, где вы?!
Но их уже уволокло, а больше тут наших не было.
Так и не узнав ничего, и уже окончательно теряя силы, я решился.
Я чуть притормозил, вынул голову из задницы переднего и попытался втиснуться во встречный поток. Но люди двигались так плотно, что расстояния между ними не было никакого. Меня отбросило обратно. Я попытался снова, и снова был отброшен. Я боролся в темноте за место в другой заднице, как утопающий за глоток свежего воздуха. Я пыхтел, как паровоз, крутясь всем телом. Я сопел и хрипел, изворачиваясь, как уж наизнанку, чтобы оказаться головой в другую сторону. Не выходило ничего. Так в узком переулке пытается развернуться самосвал с водителем-астматиком за рулем, который каждый раз, сдавая задом, с хрустом врезается во что-то. Хруст я слышал явно, при каждой своей попытке, и стоны слышал. Это страдал тот, идущий за мной, чья башка всё еще упиралась в мой фасад. Передний только довольно ухал, когда моя макушка снова и снова врезалась в его ягодицы.
Наконец, мне повезло. Может, кто-то упал, может, у фараона сделался обеденный перерыв, не знаю. Но во встречном потоке образовалась дырка, и я в неё впал. От радости, я крикнул «ура!», тут же получил удар головой сзади, сам с размаху въехал головой во впереди идущего, зубы мои лязгнули, и я его укусил. Можете себе представить, что бы было с вами, если бы вас в темноте, кто-нибудь вдруг цапнул за задницу. Раздался какой-то звериный вопль, весь конвейер дернулся и резко увеличил скорость. Чтобы не отстать, не дай бог, я вынужден был не разжимать зубы, поскольку больше мне в этой тесноте держаться за него было нечем. За пять минут мы преодолели расстояние до входа и вылетели из пирамиды, как пробка из шампанского.
Куда он делся, я не знаю. Он так рванул от меня, что чуть не унес с собой мои зубы. Я только слышал удаляющийся крик. Я вообще перестал видеть от резкого перехода от темноты в слепящий солнечный свет. Я шел, болтая впереди себя руками, как незрячий нищий в поисках поводыря, с куском чужих штанов в зубах и с ремешком от фотоаппарата на шее. Я хотел одного – вот сейчас, вот прямо сейчас же оказаться на Северном полюсе и на всю оставшуюся жизнь стать полярным медведем, пусть слепым, но без шкуры!
Как я оказался возле автобуса, понятия не имею.
– Ну? – сказал Арсений, жуя леденец. – Надо тебе это было?
– Ты толстый дурак! – прошипел я хрипло. – Ты даже не представляешь, сколько ты потерял. Иди сходи, там потрясающе...
Я залез в автобус через багажник и стал рассказывать ему, что там посреди пирамиды есть великолепно освещенный проход в два метра высотой, весь выложенный золотом и драгоценными камнями. И что механический эскалатор несет тебя среди фонтанчиков с ледяной водой. И что входящего туда, берут под руки полуголые девушки и угощают сказочно вкусным щербетом. И что повсюду там мягкие диваны для отдыха и даже двуспальные кровати в специальных нишах в стене. И посреди всего этого в золотом гробу лежит сам Тутанхамон и каждому даёт пососать мятный леденец.
– Ну что, пойдешь? – выдохшись окончательно, спросил я.
– Не пойду. – Сказал Арсений.
– Но почему?!
– Там нет туалета.
Я готов был заплакать от обиды.
– Тогда дай попить!
– Нету. – Сказал Арсений. – Пока ты там гулял, я всё выпил.
У меня не было сил, чтобы удавить его тут же.
Я больше не был в «городе мёртвых». Рассказывали, что там внутри пирамиды действительно нет ничего такого, ради чего стоило бы рисковать жизнью. Вроде всех приводят в маленький зал, слабо освещенный тусклой лампочкой, и говорят, что вроде вот так должна выглядеть усыпальница великого фараона. Что сам ритуальный зал еще не найден, и будет ли найден, никто не знает. И всё.
Я не верю. Для меня оказаться там, у саркофага – такая же великая мечта, как сама тайна, которая скрыта в глубине.
Я точно знаю, что привезу сюда дочь и внучку, и они увидят это своими глазами и будут рассказывать об увиденном своим внукам, так, как я до сих пор рассказываю об это Арсению.
Вы когда-нибудь бились головой об стену в прямом смысле этого слова. Если нет, уверяю вас, что в тёплое время года лучше биться головой об холодную стену, облицованную кафелем.
20 октября 1993 года я занимался этим в полном отчаянии, стоя в углу совершенно пустого аэропорта Одессы. Вчера мы вернулись с группой «Поля чудес» из круиза по Средиземному морю, сегодня в 8 утра мы приехали в аэропорт, потому что в 10.40 у нас был рейс на Москву, а кроме регистрации, нужно было еще оформлять багаж. Полчаса назад мне сообщили в «международном секторе», где знакомые девчонки всегда оформляли нас без очереди, что в Москве «переворот» и что аэропорт не работает. То есть сам аэровокзал открыт, но все рейсы отложены на неопределенный срок, может, на час, может, на сутки, может, на неделю, а может, и больше, потому что кругом перестройка, то есть бардак полный. Что никакого «международного сектора» теперь нет, кстати, и топлива тоже. И когда его подвезут неизвестно. И что лучше нам добираться до Москвы на поезде, но один уже ушел, второй не «скорый» пойдет окружным путём вечером и прибудет дня через два-три, но билетов на него нет, а про остальные поезда неясно, потому что меняется расписание.
Час назад я отвел группу в лётную гостиницу, метрах в трёхстах от аэропорта, расселил в одном номере, велел ждать, вернулся обратно и теперь стоял и бился головой об стену, понимая, что выхода нет никакого! Со стороны я напоминал правоверного хасида у стены плача.
– Господи! – раскачиваясь, заунывно повторял я, как заклинание. – Спаси, Господи! Вывези меня отсюда! Сделай что-нибудь, Господи, ты же можешь!
Обращаться к кому-то другому, кроме Всевышнего, было бы глупо – кругом вообще никого не было. То есть совсем никого. Я был один в огромном пустынном здании аэровокзала. Были закрыты кассы, киоски, стойки для регистрации пассажиров, вообще всё. Стояла жуткая тишина, посреди которой были слышны только гулкие удары моей головы об стенку и еще чириканье какой-то птички, которая сидела на карнизе. Вероятно, ей тоже не дали разрешения на вылет и, от обиды, она регулярно гадила на штору.
Тум... тум... тум... тум... – вдруг из неоткуда раздались за моей спиной гулкие тяжелые шаги. Я вздрогнул и повернулся.
Это было похоже на мираж, на сновидение, на явление Христа народу. Прямо на меня из глубины зала шагал здоровенный бородатый мужик. Я бы действительно принял его за посланника небес, если бы не рубашка от «Версачи» и классные джинсы, застёгнутые где-то у него под животом. По лицу, по фигуре, по проходке – это был типичный Бабелевский персонаж. Такой Эфроим Грач, только в молодости. Такой биндюжник с Молдованки. Он был больше, чем месье Тартаковский, то есть больше, чем «полтора жида в заводе», он был «три»! Одна рука его была в гипсе и висела на широком шёлковом платке, перекинутом через могучую шею. При этом от него просто веяло чисто одесским обаянием, оптимизмом и водкой.
