къ западу; обѣ боролись за нее, за дѣву-Европу, пока не одолѣла та, безымянная, вторая; мрачнымъ казался, бѣдственнымъ, тотъ сонъ; нынѣ казался онъ благовѣстіемъ, судьбою златоносною, лазурью…На лазурь небесъ, сливавшуюся съ лазурью морскою, глядѣла дѣва; благостнымъ было лицо ея, и радовалось сердце ея: вдыхала дѣва весну.
Пристала къ брегу и выбралась на сушу чета. Дѣва оглядѣлась, на мигъ отвернувшись отъ звѣря, словно опасаясь его брызгъ: звѣрь отряхивался отъ влаги морской. Былъ быкъ – и нѣтъ быка. Юноша, сердцамъ всѣхъ дѣвъ милый, простиралъ руцѣ къ Солнцу, широкоплечій, безбрадый, благоуханіе неземное источающій. Дѣва словно сама – но потерявъ себя – подошла къ нему, бросилась въ могучія его объятья, зыблема страстью, необорной, всесильной. Юношей теперь явилъ себя быкъ, какъ подобало то случаю. Вскорѣ возлегли подъ тѣни платана, сопрягшись. Быкъ златорогій, губитель непорочности девьей, ненасытный во страсти, претворялъ её: изъ дѣвы въ жену. Кровь обягряла окрестный песокъ. Истаивала дѣвственность дѣвы: въ огняхъ лучезарныхъ: въ лабиринтахъ страстей. Подъ тѣнью платана сочетались любовью неспѣшно, пылая оба любовью… И зачинали тройню, плодъ любви бога и смертной, впослѣдствіи столь богатую славой, что никто, чья нога ни ступала по Криту, не могъ и не можетъ соперничать въ ея обиліи съ тройней, тогда зачинавшейся.
Ира глядѣла съ завистью, неотрывно взирая на платанову тѣнь, пронзаемую свѣтомъ юнаго мужа-быка; два ея пальца – внимая покою, тиши, внимая зову сердечному – сложилися воедино и потянулися къ лону невольно… Губы ея не то причмокивали, не то двигались, словно она нѣчто жевала; на лицѣ ея былъ восторгъ, но всё же зависть, ничѣмъ не прикрытая зависть просачивалась обликомъ ея. Глаза ея порою закатывались. – Таково было экстатическое ея самоуслажденіе. Навѣрное, спроси ее объ ея имени – и его бы не вспомнила въ толикій часъ. – Скакала похоть ея молодцомъ, приговаривая, маня и похваляясь да подмигивая.
Богъ, жадный до власти и до плоти женской, могущій себя претворить не только въ быка, но и въ дождь золотой, и въ громы и молніи, и въ лебедя, и въ змія – дабы добиться алкаемаго, – ввечеру разставался съ нею. Ей подарилъ онъ пса Лайлапа, отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться, убѣжать, избѣгнувъ страшной его пасти, меднорожденнаго (имъ одаритъ она прелюбимаго сына), а Криту – премогучаго Талоса, великана изъ бронзы, защитника и стража Крита, трижды въ день – день ото дня – облетавшаго вѣсь островъ и, случись ему увидать враговъ, забрасывавшаго ихъ каменьями. Долго еще будетъ гигантъ сторожить островъ, пока не погибнетъ – вѣками позднѣе – не отъ козней Медеи-волшебницы (какъ то разумѣло преданіе), но отъ рукъ Дедала, нѣкоего критскаго Гефеста, по порученію Криторожденнаго и создавшаго Талоса, Дедала, единственно вѣдавшаго тайну его, Ахиллесову его пяту: за бунтъ противу создателя былъ наказанъ гигантъ, словно іудейскій Голѣмъ; сіе отразилося въ искаженномъ преданіи, согласно которому нѣкій какъ будто иной Талосъ – уже не бронзовый гигантъ, твореніе Дедала, но его-де племянникъ, создатель пилы («пила» уже была въ природѣ и до него: въ змѣиной челюсти), гончарнаго круга и циркуля – былъ сброшенъ Дедаломъ не то съ вершины Акрополя, не то съ крыши дома простого и неминуемо погибъ бы, если бъ не былъ въ самый послѣдній мигъ спасенъ Аѳиною, превратившей его – по Діодору – не то въ змѣю, рожденную ползать – не летать, не то въ куропатку – птицу, наиболѣе прикованную къ землѣ. Въ искаженномъ семъ преданіи вѣрно лишь то, что Талосъ былъ низвергнутъ своимъ же создателемъ, Гефестомъ-Дедаломъ, богомъ, а отнюдь не смертнымъ, – за своеволье нѣкое и за нѣкій бунтъ: противу Криторожденнаго. Судьба Лайлапа печальна не менѣе: отъ прелюбимаго сына той дѣвы перешелъ онъ Прокридѣ, супругѣ Кефала-охотника, одолжившаго пса Амфитріону: для ловли и поимки тевмесской лисицы, что разоряла окрестности Ѳивъ и пожирала младенцевъ, лисицу, которую никто и ничто не можетъ догнать. Погоня пса – отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться – за лисицею – которую никто и ничто не можетъ догнать – стала безконечной, спиралевидной, самозамкнутой, словно предваряя извѣстную апорію Зенона: безконечную погоню Ахиллеса за черепахою. Несмотря на нелюбовь – не только минойцевъ и позднѣе грековъ, но и ихъ божествъ – къ линейности, предпочтеніе спирали, меандра, орнамента, лабиринта, безконечнаго конечному – верховною волей Верховнаго, Криторожденнаго, и лисица, и песъ были обращены: въ камень. Такъ конецъ былъ положенъ игрѣ, долженствовавшей быть безконечной: словно извивы меандра иль блужданье мнимобезцельное: въ Лабиринтѣ, которое до тѣхъ поръ безконечно, пока не встрѣтишь быка, сына Верховнаго.
Дщерь Агенорова, финикійская царевна, прекраснѣйшая, красой далекопревосходящая всѣхъ прочихъ, звѣзда межъ дѣвъ, узрѣла во снѣ судьбу свою. Предолго и тщетно по повелѣнью старца-отца искали её ея братья: Фениксъ, Киликъ, Фасосъ, Кадмъ. Осталась, судьбою отъ нихъ прячемая, на Критѣ.
Та финикійская дѣва, съ быкомъ-женолюбцемъ сопрягшаяся, послѣ взята была въ жены Астеріемъ, критскимъ царемъ, бездѣтнымъ, но безропотно усыновившимъ тройню божественную.
Зачиналась Европа на Критѣ: Европою-дѣвою.
Быкомъ красноярымъ явилъ себя на Критѣ рожденный богъ.
Глава 2. Общенародное празднество, или о людяхъ вящихъ
Тамъ, на медвяно-злачныхъ пажитяхъ, у ледяно-струйныхъ водъ,
паслись быки, неукротимо-дикіе, тяжело-тучные, широколбистые,
огромнорогатые, чудовищно-прекрасные, первенцы творенія,
сыны Земли Матери богоподобные.
Мережковскій
Въ одной изъ залъ дворца, темно-красныхъ тоновъ (ихъ было столь много, что не грѣхъ было заблудиться, ибо чѣмъ, если не Лабиринтомъ представали онѣ для всякаго входящаго въ чертогъ?), – между залами людей высшихъ (то былъ царь Имато, властитель par excellence, исконно – какъ и любой иной критскій царь – нарицаемый Сынъ Земли, и ближайшіе его царедворцы, среди коихъ состоялъ и Касато, вѣрнѣйшій и первѣйшій изъ слугъ государевыхъ, по чину своему нарицаемый «Наливатель высшихъ питій», микенскій грекъ, стрѣлою – милостью иныхъ личныхъ своихъ качествъ – съ самыхъ низшихъ чиновъ за весьма недолгое время дослужившійся до чиновъ наивысшихъ) и людей низшихъ (то были рабы и рабствующіе свободные, претворявшіеся въ рабовъ – за невеликую мзду на невеликій срокъ) – сидѣлъ писецъ. Если можно было бы обратить вниманіе на то, чѣмъ онъ занимался, то мы увидали бы глиняную табличку, только недавно облиневанную, еще полувлажную – въ самый разъ, чтобы на ней писать и еще успѣть исправить возможную ошибку. Вдругъ писецъ вздрогнулъ и уронилъ табличку: та разбилась – несмотря на полувлажность – полувдребезги о – если не мраморный (какъ въ залѣ Имато), то всё же каменный – полъ. Иной писецъ (на дѣлѣ ихъ было двое) посмотрѣлъ на разбившаго съ презрѣньемъ:
